Мама вошла в комнату. Несмотря на многие годы в этой больнице, среди других безумных, несмотря на поглощаемые ею лекарства, которые обычно убивали тела, пытаясь взять под контроль мысли, она оставалась внешне нормальной. Если бы она не начинала говорить, она казалась бы нормальной. И если бы не ее глаза, сияющие странным, ярким блеском глаза.
Она была маленького роста, худая, вся могла уместиться у Мехмета в руках, с длинными, заплетенными в косу черными волосами, бездонными черными глазами, мама, которая осталась одна, с ним на руках, когда была совсем молоденькой девочкой.
– Мама, – Мехмет подошел к ней, обнимая ее, – мама, здравствуй, прости, что так долго не приходил.
Он взял ее за руку, подводя к столику в середине комнаты, рядом с которым стояло два кресла, немного неудобных и продавленных.
– Сестра Мераль приготовила нам чай, – сказал он, придвигая к ней чашку и открывая коробку с конфетами. – Попробуй конфеты, мама, очень вкусные, твой любимый шоколад.
– Здравствуйте, господин, – ответила мама, и у Мехмета упало сердце. Сегодня она его не узнала. – Вы, наверное, друг моего сына? Спасибо, что навещаете скорбящую мать. Вы отвезете меня на его могилу? Ко мне часто приходят его друзья, и всегда обещают отвезти меня на его могилу, но не везут. У него ведь есть могила, да? – Она опять обеспокоилась. – У него одна могила? Тот человек, – она снова начала паниковать, и Мехмет схватил ее за руки, пытаясь успокоить. – Он говорил, что мне придется справлять для него много похорон, потому что он пришлет мне его по частям. Они ведь не порезали моего красивого мальчика? Он ведь целый там? Ждет меня?
Мехмет с трудом сглотнул ком в горле. Если бы он только мог добраться до Азраила, уничтожить его, убить, сжечь заживо…
Он уже перестал пытаться убедить мать, что он жив, что он не умер, что Азраил не выполнил своих угроз.
– Нет, он не сделал этого. Мехмета не порезали на части.
Почти.
– Я хотела найти деньги, господин. Я пошла к… К ним… Хотела им сказать, чтобы… Они меня не пустили.
Мехмет кивнул. Это тоже был знакомый бред, что мама пошла к кому-то просить деньги, те самые пятьдесят тысяч долларов на освобождение Мехмета. У кого она могла бы их просить? Тетя Бенназ сказала, что маму увезла в больницу полиция на следующий день после звонка из Сирии.
– Как ты поживаешь здесь, мама? – Ласково спросил он. – Как твоя подруга Пелин?
– Хорошо, – она ответила совершенно нормальным голосом, и в такие моменты в нем вдруг оживала надежда, что она здорова, что это проблеск, что еще есть вероятность. – Мы с утра с ней играли в нарды, а потом гуляли в парке. Сегодня на ужин будут баклажаны. Мой сын очень любил баклажаны, знаете?
– Да, мама, – сказал он, еле сдерживая слезы. – Знаю.
– В Сирии не готовят баклажаны. Я так думаю. Не как у нас. Мой сын так долго их не ел, а потом он умер.
Мехмет снова тяжело сглотнул. Он просил Севду не готовить ему баклажаны, потому что они всегда отличались от тех, что готовила мама. Один раз он попробовал приготовить сам, в точности, как она учила, но не смог заставить себя проглотить и кусочка.
– Мама, дорогая, – сказал он, обнимая ее за плечи. – У меня все хорошо. Я работаю на той новой работе, помнишь, я рассказывал? Там все чудесно. У меня появились новые друзья. Правда, они больше даже не коллеги, они настоящие друзья. Я рассказывал тебе про них. То есть, – он усмехнулся. – Я знаю, я говорил тебе ужасные вещи про Хазан, но… Я тогда преувеличил, наверное, – он улыбнулся, вспоминая те рассказы. – Да, она вредная и вздорная, но она хорошая, мама, настоящий друг. Она так заботится о Синане и о своей сестре, и так трудится ради своей компании… И она очень умная.
– Дай Аллах вам счастья, – кивнула мама. – Состарьтесь на одной подушке.
Мехмет осекся, ошеломленно глядя на мать, и рассмеялся, потерев лицо.
– Я… Мы не… Ладно, мамочка. Сегодня день рождения у тети Айбиге. Прямо отсюда поеду домой, и заеду к ней. Я так много пропустил в районе из-за работы, мама. Ты так много пропустила, мама. У Фелис уже двое детей, представляешь? Почти все мои одноклассники уже стали родителями, так странно. Помнишь Кемаля, ты еще называла его балбесом? У него уже трое детей, можешь себе представить?
Он продолжал и продолжал рассказывать ей новости из квартала, и она слушала его и кивала, и отвечала, и казалась спокойной и разумной, и Мехмет подумал, что уже пора будет выходить.
– Мама, я передал через медсестру новые вещи для тебя, но это я хотел отдать тебе сам. Я купил это в Агве, увидел и сразу подумал о тебе, – он достал сумку, и ему пришлось порыться, прежде чем он нашел подарок, платок, красивый, черно-белый шелковый платок. Он развернул его, накидывая на худенькие плечи мамы, и коротко обнял ее, помня, что мама не любила долгих прикосновений, и снова присел в кресло рядом с ней. – Тебе нравится, мама?
Мама сидела замерев, глядя прямо перед собой. Она не рассматривала подарок, не прикасалась к платку, наслаждаясь нежностью его ткани, не радовалась, как он себе представлял, когда покупал его. Мама сидела, уставившись в одну точку, и Мехмет тяжело вздохнул.
– Ну, хорошо, мама… Я тогда наверное пойду.
Мама вдруг подняла голову и посмотрела на него, и Мехмет вздрогнул, увидев, какая ярость плещется в ее глазах, какой злобой было наполнено ее лицо. Она опять отвела от него взгляд и посмотрела на стол перед ними, и Мехмет проследил за ее взглядом, направленным на планшет, который он выложил на стол, когда искал платок.
Мама опять подняла голову.
– Эгемены? – Тихо сказала она. – Это он вас прислал? Опять? Хазым Эгемен?
***
Мехмет не знал, сколько он прошел, прежде чем остановился, приваливаясь спиной к стволу огромного дерева. Ему казалось, что небо рушилось прямо на него, земля уходит из под ног, и воздух вокруг него обратился в кашу.
Перед лицом стояло лицо мамы, когда она говорила те самые жуткие слова.
– Эгемен, он присылал другого в прошлый раз… Как его звали? – Мама прищурилась, вспоминая. – Не помню… Почему я не помню?
– Мама, о чем ты говоришь? – Мехмету стало дурно от странности происходящего. Откуда мама знала господина Хазыма?
– Не помню… Пес с глазами шакала, он приходил тогда. Когда умер Джемаль. Говорил, что даст мне денег, если я буду молчать.
Мехмет схватился за голову, чувствуя, что она словно готова взорваться, словно пытаясь руками не дать ей разлететься на куски.
Он медленно осел спиной по стволу, опускаясь на землю, обхватив голову руками.
– Сказал, что пожалею, если не буду молчать… Сожжет меня заживо, если буду продолжать кричать о том, что они сделали с Джемалем. И сожгли, сожгли меня… Люди обходили меня стороной, не смотрели мне в лицо… Бросали камни мне в окна… Жгли меня, душу мне жгли, мне и моему ребеночку. И сожгли, сожгли его, сожгли…
Мехмет потянул галстук, душащий его, развязал, бросая его на землю рядом с собой.
– Эй, брат, ты пьяный, что ли? – Крикнул кто-то, но Мехмет еле слышал его. – Земля вся мокрая, вставай, иди на скамье посиди.
– Мальчик мой… Такой красивый был мальчик, такой красивый, такой нежный, но слишком маленький, слишком маленький, совсем маленький. Сожгли его, моего сына, сожгли. Эгемены, мужа моего сожгли, и сына.
– Мама, – тихо сказал Мехмет, тряся головой и пытаясь как-то осознать эту новую версию ее обычного бреда. – Мама, я не умер, я жив, мама. Я не умер, и в Сирии я не умер, мама!
– В Сирии умер Мехмет, – ответила мама, – строго глядя на него. – Мехмет умер в Сирии. А мой ребеночек умер у меня в утробе. Я хотела назвать его Мехмет, но не успела. Я похоронила его в одной могиле с Джемалем. А потом поклялась, что убью Хазыма Эгемена.
– Что? – Мехмет ошарашенно посмотрел на нее. – Мама, о чем ты говоришь?
– Да, да, я хотела его убить. И не так просто, нет, не быстро, так, как он ребенка моего убил, медленно задушить его, медленно выжать из него жизнь… Как они убили моего ребеночка. А потом… – Она вдруг улыбнулась. – Это было так легко. Так легко. Если бы они любили своего ребенка, они не оставили бы его одного, они бы ни на секунду его одного не оставили. А они оставили. Значит не хотели его на самом деле. Сын за сына. Я его забрала. Он был нужен мне больше. Я бы умерла без него. Я бы умерла, если бы его не забрала. Тот шакал…