Когда он смотрел на Синана, на Гекхана и Селин, даже на господина Хазыма, его охватывала ярость, ярость по отношению к матери, хотелось вскочить и признаться уже во всем, все рассказать, сбросить наконец с плеч этот груз, обнять братьев, сестру, впервые в жизни обратиться к кому-то живому, назвав его отцом.
Но этого не будет, подумал он. Его братья и сестра не примут его с распростертыми объятьями. Для них Ягыз Эгемен – это не потерянный возлюбленный брат, это был ненавистный образ из детства, кто-то, лишивший их счастливого детства, призрак, бродивший по их домам, изводивший их ночами, кошмар, являющийся в их сны, чудовище, прячущееся под кроватью.
Они любили его сейчас, как друга, как лучшего друга, как человека, готового прийти на помощь, но хватит ли этой любви, пересилит ли она многолетнюю обиду?
Мехмет любил свою мать, любил от всего сердца, искренне, она была его единственным светлым воспоминаниям в самые черные дни, любил до сих пор, несмотря ни на что, но этой любви ему до сих пор не хватило, чтобы простить ее.
Если Ягыз Эгемен вернется в свою семью, Мехмет Йылдыз ее навсегда потеряет.
Он не мог их потерять. Он только их нашел. Он даже не обрел их до конца. Он не мог их потерять.
– Простите меня, госпожа Севинч. Мама, – тихо сказал он, но слово прозвучало чужим на его языке. Он видел ее всего пару раз в жизни, и второй раз это было, когда у нее был бред. Она называла его Ягызом. Она узнала его. Мехмет отер набежавшие слезы. – Простите меня, умоляю. Я делаю все, что могу, я просто… У меня не получается. Простите, госпожа Севинч. Вы, наверное, уже знаете правду. Не знаю, можете ли вы еще испытывать боль… Если да, то простите, простите, что даже там я причиняю вам боль и не даю желанного покоя. Я часто думаю о вас. Пытаюсь вас представить. Пытаюсь представить, как бы мы жили. Что если бы… Если бы этого не случилось, если бы не произошло то, что произошло, вы были бы прекрасной матерью. Всем в этой семье. Если бы горе не сломило вас. Я пытаюсь, госпожа Севинч. Я так пытаюсь представить, что вы моя семья… Но. Но ваши дети. Мне легче представить их своими братьями и сестрой. Простите меня, но я не могу представить вас и господина Хазыма.
Мехмет тяжело сглотнул, пытаясь прочистить пересохшее горло.
– Я им нужнее сейчас, госпожа Севинч. Им очень тяжело. Синан… Послезавтра будет суд. Все обойдется, по воле Аллаха, прокурор говорит, что не потребует больше года, сестра покойной тоже не протестует. Но Синану предстоит тяжелое время, и я не могу усугублять это теперь.
И может быть никогда.
Скорее всего, никогда.
Ягызу Эгемену лучше бы умереть. Не будет счастья от его воскрешения.
Мехмет еще несколько минут сидел перед могилой в молчании. Он не знал, что еще сказать. Как попросить прощения. Попросить прощения перед женщиной, которая страдала всю жизнь, за то, что даже сейчас, зная правду, он зовет матерью другую. За то, что не может назвать ее мамой, не чувствуя неправоту происходящего. За то, что теперь, узнав правду, он предпочитает ложь. Предает этим ее, женщину, которая произвела его на свет, которая ждала его столько лет. Предает себя.
Ради Синана, подумал он. Ради брата. Ради его настоящего брата.
Его это убьет, подумал он. Его это добьет. Он помнил лицо Синана, когда госпожа Севинч назвала его Ягызом, словно его ударили ножом.
Его убьет эта правда.
– Простите меня, госпожа Севинч, – повторил он. – Ваш сын, ваш Синан… Он очень хотел бы вас увидеть. Вы очень ему нужны.
Он встал, еще раз прочитав молитву, и пошел к выходу, оглядывая кладбище. Он подумал, что никогда не был на могиле своего отца. Предполагаемого отца, Джемаля Йылдыза. Ту самую могилу, в которую мама похоронила настоящего Мехмета. Мать никогда не брала его туда, подумал он, почему это не казалось ему странным?
Где находилась эта могила? Вряд ли на этом самом кладбище, это было бы слишком невероятным совпадением. Надо было поискать, подумал он, Эрдал мог бы найти – но тут же ему стало неудобно. С чего вдруг он будет грузить Эрдала своими личными проблемами, словно какой-то большой человек?
Ты меняешься, Мехмет, – сказал в его голове какой-то холодный презрительный голос. Ты превращаешься в Ягыза Эгемена. Начинаешь считать себя богачом из хорошей семьи? Вместо того, кем ты являешься, нищий мальчишка.
Я – это я. Даже если я меняюсь, я остаюсь собой.
Мехмет замер, увидев впереди знакомую фигуру, и господин Хазым остановился, увидев его. Мехмет поморщился как от зубной боли. Его отношения с господином Хазымом становились все хуже и хуже. Теперь он все лучше и лучше понимал отношение Гекхана к отцу. Селин относилась к отцу как к чужому человеку, она не испытывала той жажды родительской любви, которая переполняла Синана. Синан мечтал о любви своего отца, а Гекхан его ненавидел. Искренне, с горечью разбитой любви, ненавидел.
Гекхан был бы совсем другим человеком, если бы родители не убили в нем сыновью любовь, подумал Мехмет, глядя на приближающегося Хазыма. Он был бы слабее, менее жестким, менее решительным… Но он был бы добрее, мягче к окружающим.
Может быть, Гекхану было тяжелее остальных, потому что он когда-то знал родительскую любовь.
Мехмет видел отношение Хазыма к сыновьям, и он начинал понимать ненависть Гекхана. Но тут же он обругал себя.
В этом не был виноват один Хазым, подумал он. Да, он повел себя неправильно, но разве Мехмет не помнит, кто виноват изначально?
Мама.
Ты сломала столько человеческих жизней, мама. Ради чего? Ради мужчины, на могилу которого ты меня не водила? Ради ребенка, которого похоронила рядом с ним? Ты отомстила, мама, отомстила без вины, людям, которые не были в этом виноваты, как ты могла, мама?
– Что ты тут делаешь? – Холодно спросил господин Хазым, и Мехмет подобрался.
– Синан попросил меня навестить могилу матери, – твердо ответил он.
– А, Синан попросил. Как мило, – господин Хазым усмехнулся, с ненавистью глядя на Мехмета. – Как мило, что ты выполняешь поручения Синана. Пока он сидит в тюрьме, в которую ты его засадил…
Мехмет запрокинул голову, прикрывая глаза, сжимая зубы, чтобы не закричать. Господин Хазым вбил себе в голову, что это Мехмет убедил Синана сдаться, что это он уговорил его пойти и признаться абсолютно во всем, и его никак не убеждали постоянные уговоры, что Мехмет ничего даже и не знал, даже слова Синана, которого Хазым навестил в тюрьме всего один раз, чтобы снова его расстроить, даже слова Синана его не убеждали, Хазым был уверен, что во всем виноват Мехмет.
– Засадил его в тюрьму, и вот чего добился, да? Этого ты добивался, уверен. Наложить лапы на акции моего сына.
Мехмет считал про себя, медленно, с расстановкой. Это он тоже слышал. Синан вызвал адвоката и составил документы, по которым делал Мехмета единственным распорядителем акций холдинга, принадлежащих ему. Мехмет мог голосовать, не интересуясь мнением Синана, пока тот сидит, мог распоряжаться прибылью от акций, был их фактическим владельцем, пока Синан не выйдет из тюрьмы, и господин Хазым счел это доказательством злонамеренности Мехмета. Он своими руками впустил в жизнь младшего сына змею, говорил он.
Мехмету было смешно, когда он слышал это, но на этот раз он сдерживал смех, как бы ему не хотелось сообщить, что ему и так принадлежит одна пятая этой фирмы. Иногда его так и подмывало бросить это в лицо господину Хазыму, что это он, а не Хазым Эгемен должен управлять акциями Ягыза Эгемена, потому что это он, черт вас побери, Ягыз Эгемен.
– И я уж не говорю о том, что ты сотворил с делом этой шлюхи Джемиле.
Мехмет насторожился, с подозрением глядя на господина Хазыма, которого просто трясло от ненависти.
– Да, да, я уже знаю, кто приложил руку к аресту прокурора. Ты же не думал, что это останется незамеченным? Что это останется просто так, ты подставляешь человека, имеющего связи, человека, который оказывал многим такую помощь, и это останется просто так? Тебя там видели, мерзавец, видели. «Красивый высокий парень с голубыми глазами», кто еще это мог быть, кроме тебя? И зачем ты это сделал? Чтобы эта змея Джемиле продолжала травить наши жизни, настраивая против меня моего первенца?