Феликс опустился рядом на краешек скамейки. Он выглядел обеспокоенным:
— Так что всё-таки случилось, Лав?
— Нет… Нет, ничего. Всё нормально.
— Принести тебе воды?
— Нет. Не надо, — она перевела дыхание. — Просто… Большой город… Я ещё не привыкла.
Феликс смотрел так, будто только что вспомнил что-то, о чём напрочь забыл прежде, и сам себе удивлялся, как это так — забыл.
— Хочешь домой? — тихо спросил он.
— Домой? — Лаванда удивлённо подняла брови. — Куда это — домой? С тех пор как…
Она осеклась, но только помолчала немного и закончила, спокойно покачав головой:
— У меня больше нет дома.
Феликс смутился и, видимо, желая отвести взгляд, что-то высматривал по сторонам. Похоже, он не знал, что сказать дальше.
— Я привыкну, — твёрдо сказала вместо него Лаванда. — Ещё немного времени, и я привыкну.
— Правда?
Лаванда кивнула.
— Вот и молодец, — Феликс поспешно обрадовался, словно с него сняли тяжёлый вьюк, слегка потрепал её по волосам и вскочил со скамейки. — Я всё-таки принесу тебе чего-нибудь.
Он тут же исчез из вида.
Оставшись одна, Лаванда поглубже запахнула свою курточку. Слабость и дурнота уже прошли, остался только лёгкий озноб.
Внимательнее уже она осмотрелась вокруг. Да, точно, это был Турхмановский парк: вон фонтаны, по-прежнему отключённые, а за ними виднеется знакомое здание бывшего дворца. Лаванда улыбнулась ему.
Некоторые места в Ринордийске ей искренне нравились — как это, например — и было жаль, что город не принимает её пока, смотрит хмуро и недружелюбно, что она не может пока его понять, влиться во всеобщий поток жизни. Вот как Феликс, например… В этом городе он был, похоже, как рыба в воде. Трудно было и представить его вне всей этой суеты, вечного бега, шума улиц и вечерних огней.
Лаванда вдруг выпрямилась и уставилась вдаль — туда, где чернела ограда парка, но ограды она сейчас не видела. Ей вдруг чётко вспомнилось, что она почуяла ровно перед тем, как начала терять сознание.
Над городом крылатой тенью нависла опасность. Это звучало в отражённом солнце и чёрных трещинах асфальта, тонкими эхами звенело в проходящих людях. Это нёс с собой невидимый ветер — холодный вестник далёкого ещё шквала, сметающего всё на своём пути. Люди не слышали его шёпота, не разбирали слов и даже не понимали, отчего тревожно на душе, почему зловещим веет тёплый и ясный день: они отворачивались, хмуря лоб, и спешили скрыться в сплетении улиц.
Кто же это? Всё-таки Софи? Или что-то другое, неизведанное?
Так же неожиданно, как исчез, Феликс вновь бухнулся на край скамейки.
— Вот, держи.
Он вложил ей в руки мандариновую воду и маленькую ореховую шоколадку. Лаванда улыбнулась:
— Спасибо.
По правде, ей не нужно было ни того, ни другого, но это было так трогательно с его стороны, что она не могла не улыбнуться.
— Послушай, Феликс…
— Да?
— Помнишь, мы говорили… — она вспомнила вдруг об осторожности и бдительно осмотрелась по всем сторонам. — Здесь не опасно разговаривать? — добавила она шёпотом.
Феликс тоже обернулся, окинул взглядом малолюдный парк.
— Без имён — можно.
— Когда мы говорили… тогда, у фонтана… Ты упомянул «чёрное время»… и сказал, что это что-то похожее.
— Ну да, — подтвердил Феликс. — Такое же время всеобщего страха. Ты и сама сказала, что что-то такое почувствовала.
— Но ведь… Сейчас совсем другое — сейчас же нет ни расстрелов, ни переполненных тюрем, ни даже каторжных работ. Тогда почему? Я тоже чувствую какую-то угрозу, опасность, как будто всё хорошее может закончиться в любой момент. Но почему? Отчего это так?
Феликс кивнул в знак понимания и, кажется, подбирал слова получше.
— Помнишь, я говорил тебе, что люди, которые стали неудобны, в итоге куда-то пропадают? — заговорил он.
— Да, я читала обо всех этих случаях в твоём архиве… Но многие из них погибали так, что это почти невозможно было бы подстроить. Какое отношение к этому всему имеет она.
— А вот это самое интересное, — Феликс хитровато улыбнулся и снова мельком глянул по сторонам. — Если хочешь, я тебе расскажу. Только учти, тут замешана мистика.
— Ничего, — кивнула Лаванда. — Я привыкла к мистике.
— Тогда слушай…
17
В очень далёкие времена — настолько далёкие, что они почти стёрлись из памяти людей и висели только призрачной серебристой дымкой — в те века, когда Ринордийск был ещё мал и неказист и, свернувшись кольцом, недоверчиво посматривал на дикие леса вокруг, несколько человек бежало оттуда, из оплота всей возможной тогда безопасности, на восток, где разлеглись бескрайние и никем не заселённые территории. Кто-то говорил, что они бежали из рабства, кто-то — что от гнева некого большого начальника, за что-то их невзлюбившего… Так или иначе, преодолев все трудности, беглецы добрались до горного края, где только острые скалы вздымались к небу и ветер свистел в лабиринте ущелий. Людей это вполне устраивало: здесь никто не стал бы искать их, а они бы уж как-нибудь обустроились. Жизнь в том диком и суровом мире вырастила их неприхотливыми.