Меж тем Колетт презрительно следовала по своему маршруту, любезно вытряхивая пепельницы или поправляя опрокинутых хоббитов, — что угодно, лишь бы наклониться поближе и прислушаться. Она подслушала слова Кары, Кары с остриженной головой, заостренными ушами, бабочкой-татуировкой: ваша аура — все равно что штрих-код, рассматривайте ее так. Итак, первая жена вашего мужа, не она ли та блондинка, которую я вижу? Я чувствую, что вы человек огромной внутренней силы и воли.
— Как насчет стаканчика кофе из автомата, миссис Этчеллс? — предложила Колетт, но бабушка Эл лишь отмахнулась от нее.
— Вам знакомы радости материнства, дорогая? Просто я вижу маленького мальчика в линиях вашей ладони.
— Вообще-то девочку, — возразила клиентка.
— А может, и девочку. А теперь, дорогая, только не поймите меня превратно и не тревожьтесь, но не стряслось ли с ней чего-то неприятного, так, ерунды какой, больничной койки я не вижу; больше похоже на то, что она, ну, например, упала и расшибла коленку.
— Ей двадцать три года, — холодно сообщила женщина.
— О, понимаю, — хихикнула миссис Этчеллс. — Должно быть, вы были очень юны, дорогая, когда познали радости материнства. И всего одно дитя, верно? Ни маленьких братиков, ни сестричек? Вы не хотели или не могли? Кажется, я вижу пустяковую операцию?
— Что ж, если ее можно назвать пустяковой.
— О, я всегда называю операции пустяковыми. Я никогда не говорю «серьезная операция». Нехорошо расстраивать людей.
Старая слабоумная попрошайка, мысленно произнесла Колетт. Что еще за «радости», что это за слово и что оно значит? Медиумы говорят, не ищите радость вовне, ищите ее внутри, дорогая. Даже Элисон соглашается с этим, когда выступает на публике; в интимной же обстановке, в Уэксхэме, по ее виду частенько можно сказать, что это безнадежное занятие. Отыщите радость в сердце своем — да с тем же успехом можно порыться в мусорных баках. Где же Бог, спросила она у Эл, где же Бог во всем этом? И Эл ответила, Моррис говорит, он никогда не видел Бога. Тот особо не появляется на людях. Но он говорит, что видел дьявола, он говорит, что на короткой ноге с ним и даже как-то раз обыграл его в дротики.
И ты веришь ему, спросила Колетт, и Эл ответила, нет, Моррис, он слишком много пьет, все плывет у него перед глазами и рука дрожит, сомневаюсь, что он вообще может попасть в мишень.
Субботним вечером отель устроил поздний фуршет для спиритической компании: сморщенные темно-коричневые куриные ноги, огромная запеканка на толстой картонной подставке, холодный салат с макаронами и лохань непонятной зелени, которую Колетт без энтузиазма поворошила ложкой. Ворон сидел, положив армейские ботинки на журнальный столик, и сворачивал одну из своих особых сигарет.
— Суть в том, есть ли у тебя «Гримуар Ансиары Сен-Реми»? Только в нем собрано сорок заклинаний, с подробными диаграммами и схемами вызова духов.
— Приторговываешь? — спросила Сильвана.
— Нет, но…
— Но имеешь процент с продаж, верно?
Ох, какие же они циники, подумала Колетт. Она воображала, что экстрасенсы, когда собираются вместе, говорят о — ну, о душах; что они делятся хоть частью своих потрясений и неизбывного страха, страха, который — если судить по Элисон — и есть цена успеха. Но теперь, взглянув на это сборище изнутри, она поняла, что все их разговоры о деньгах. Они впаривали друг другу инвентарь, сравнивали расценки, старались выведать новые уловки — «поверьте, это новая ароматерапия», говорила Джемма — и пополнить арсенал трюков и фокусов. Они встречались, чтобы обменяться жаргонными словечками, подхватить свежие термины: и почему они так нелепо выглядят? Зачем совать хрустальные висюльки в морщинистые уши, зачем выставлять на свет божий высохшие бюсты, к чему вся эта бахрома, бусы, платки на головах, накидки, лоскутное шитье и шали? Когда они на секунду забежали в номер перед ужином, чтобы освежиться, она попеняла Элисон:
— Тебе не нравится моя сумка — но ты видела своих друзей, видела, во что они одеты?
Шелка Элисон, отрез абрикосового полиэстера, сложенный на постели, ждал завтрашнего дня; в обычной жизни ее передергивало от прикосновения к нему — о да, она это признавала, — но что поделаешь, говорила она, ведь это часть сценического образа. С шелком, обернутым вокруг студийного портрета, ей перестает казаться, что она съеживается внутри собственной кожи. Он снижает чувствительность, чему она только рада; он — новая, искусственная шкура, которую она вырастила взамен родной, что каждый вечер сдирает с нее работа.
Но сейчас Колетт металась по номеру, ворча:
— Зачем вся эта безвкусица? Эти балаганные тряпки? Они что, надеются кого-то впечатлить? В смысле, когда видишь Сильвану, ты же не говоришь, о, смотри, цыганская принцесса, ты говоришь, смотри, вот идет высохшая старая шлюха с потеками автозагара на шее.
— Это — ну, не знаю, — сказала Эл. — Просто так принято, это игра.
Колетт уставилась на нее:
— Но это их работа. А работа — не игра.
— Конечно, ты совершенно права, в наши дни нет никакой необходимости одеваться как в цирке. Но все же, думаю, кроссовки медиумам подходят не больше.
— А кто носит кроссовки?
— Кара. Под платьем, — Эл с озадаченным видом встала, чтобы стянуть слой-другой одежды. — Я сама не знаю, что носить в наши дни.
Ее кредо — одевайся соответственно публике, так, как принято в этом конкретном городе. Немного «Егеря»[33] — их одежда ей мала, но аксессуары-то впору — идеальный вариант для Гилдфорда, в то время как вниз по шоссе, в Уокинге, тебе не станут доверять, если ты не оденешься безвкусно и крикливо. У каждого города на ее пути свои требования, и, углубляясь в страну, не стоит ожидать утонченности; чем дальше на север, тем больше одежды медиумов склонны намекать на примесь горячей средиземноморской или загадочной восточной крови, и сегодня, может быть, именно она не права, поскольку на ярмарке Эл ощущала себя отверженной, в некотором роде уцененной… та женщина, которая интересовалась ведической хиромантией…