-- Тише! -- прошипела мама. -- Людей разбудишь! Это мы сегодня не спим -- для нас Христос воскрес, а для некоторых он даже не рождался.
-- Не думаю, чтоб основной посыл христианства именно в этом, -- не удержалась я.
-- Ты слишком много думаешь! -- рыкнула она, и я поняла, что вся эта ночь и гудящие от усталости ноги -- все это было без толку -- я снова ее разозлила.
Впрочем, это были мелочи в сравнении с тем разговором, который случился тогда, давно... Я в тот день была особенно едкая. Тогда в кухне еще работало радио, может, это оно виновато -- передавали новости, а в них всегда есть что-то эдакое, провоцирующее богоборчество.
И сказала:
-- Ну вот за что бог так с этими людьми?
А мама:
-- Ну ты же помнишь Писание. Они не были грешнее других. Но их смерть стала назиданием для прочих. Чтобы покаялись.
-- Тогда это терроризм. Убивать случайных людей, чтобы запугать всех остальных и заставить жить по своим правилам.
-- И этот человек семь лет ходил на воскресную школу! -- Мама уже начала искажаться.
Я поняла, что наделала.
-- Мам, мам, это я так сказала!
-- Ты никогда не думаешь, что говоришь! А мне за тебя держать ответ на Страшном Суде! Мне! -- Морщины, уголки глаз и губ -- все на ее лице как-то заострилось. В ее душе всегда было полно битого стекла, на которое она порой наступала, и часто -- из-за меня.
-- Мама! -- Мне было ужасно стыдно.
-- Господа Бога... сравнивать с террористами! Да как мог твой поганый язык! -- Она упала на колени и заломила руки. -- Господи, господи, прости ей...
Я вышла из кухни. Сидела в зале, за стеной, но слышала, как она молится. И я молилась. Молилась всем богам и божкам вселенной, могущественным и хилым, чтобы ей полегчало, чтобы отпустило, чтобы прошло поскорее... И ругала себя и свой поганый язык.
Но поганый язык ведь до всех грехов хорош -- и я научилась врать.
Теперь мама ничего дурного в адрес своей веры не слышала, в то время как я потеряла эту веру окончательно и бесповоротно (а ведь тогда, когда я дразнила ее -- тогда еще верила, верила!). Вера ушла, как вода из ванны с плохо заткнутой пробкой. Ничего не изменилось -- лишь лицемерить оказалось легче. Это кто верует, того тянет на правду. Вера и правда -- они сестры. Ими служат. А я, видимо, отслужила свое.
-- В чем ты сейчас ходишь -- носишь плащ или пальто еще?
-- Ношу плащ. Пальто отдала Таньке. Она сейчас немного бедствует. Зарплаты хватает на аренду и на еду. Еще отдала ей ботинки и большой свитер шерстяной. Она хочет подрабатывать, листовки на улице раздавать, а холодно...
-- Ну ладно, отдала и отдала. В следующей жизни тебе Господь воздаст...
Пальто было старенькое, ботинки подтекали, свитер уродлив, как моя жизнь, за что тут воздавать? Но я молчу.
-- Я тебе, хочешь, соберу посылочку...
-- Нет. Я сама куплю. Я разъелась, с размером не угадаешь. Сфотографируюсь в новом и пришлю фото.
Как всегда -- вместо бога стремится "воздавать" старая, больная женщина! Фигушки. Одолжу у кого-нибудь новые вещи, сфоткаюсь и отправлю ей.
-- Слушай, помнишь, вашу библиотекаршу, маленькую? Умерла недавно.
-- Да ты что! Как же так?! Ей же всего лет пятьдесят было...
-- Сердце больное. Ну и обмен веществ был нарушен... Вот и умерла. Очень жалко, в библиотеке, правда, никаких мероприятий не проводили, чтобы детей трауром не расстраивать. Я просто случайно узнала. Шла мимо, думаю: зайду, поговорю с ней, вот мне коллега ее и рассказали. Оказывается, она замужем была последние года три. Где-то в Интернете познакомилась с мужчиной, тоже инвалидом, только по зрению. Очень он убивался на похоронах... Жалко ее, бедную. Так она тебя любила! Я всегда ей о тебе рассказывала. Правда, в последнее время что рассказывать-то было -- успехов-то никаких...
-- Ма-ам, ну не начинай, а...
-- Ладно. Купи себе новую одежду. Только в магазин иди с кем-то понимающим, а то вечно возьмешь что-то, что на тебе как на корове седло. Даже несчастной калеке Господь мужа послал вон, а тебе -- нет, а все почему? Одеваешься как пугало. Ну и еще потому, что плохо молишься, конечно. И в храм не ходишь.
-- Хожу.
-- А, знаю, как ты ходишь, сразу сбегаешь после "Отче наш"...
Ничего ты не знаешь, мама. Я вообще забыла, когда там в последний раз была.
-- Купи себе шубку или дубленку, -- вдруг завершает она. -- Не мерзни.
И тут -- мне больно, страшно больно, потому что она меня очень любит. А я ей вру. Это подло и низко. Но я продолжаю врать:
-- Не мерзну. Не выдумывай.
Танька приехала в Питер через два года после меня. Развелась с мужем и переехала. Брак недолгий, меньше года. Как она сама говорила: так, от скуки замуж сгоняла. В нашем городе действительно скучно, так что я ее понимала.
Она не изменилась, такая же высокая трагическая фигура в черных джинсах и темной рубашке. Только стричься стала короче и интереснее -- ей шла асимметрия.
Я была рада, что она теперь живет в одном городе со мной. Танька стала моим ухом. Ухом-одеялом, которое выслушивает и согревает. Мы вмести пили.
В тот вечер мы праздновали новоселье, Танька переехала на очередную съемную квартиру. Квартирка дешевая, мебели -- раз и обчелся, но какой-то знакомый подсуетил ей старую кровать, которая у него в разобранном виде на лоджии сто лет простояла. Мы с Танькой пытались ее собрать.
-- Короче, смотри... Вот этот болт должен войти вот в эту дырку, слышишь! -- командовала Танька. -- Давай, я двигаю планку, а ты целься болтом...
-- Не лезет он туда!
-- Как это не лезет?
-- Выше подними! Нет, теперь ниже! Чуть-чуть левее...
-- Выше-ниже... Черт, Людка, с тобой как с моим мужем в постели...
От смеха у меня так задрожали руки, что теперь попасть было нереально.
-- Блин, ты сама виновата!
-- Ну давай еще раз!
-- Я... я... не могу! -- я валялась на полу. -- Все, все... как твой муж...
-- Вставай давай!
Танька потащила меня к развалине, которой предстояло стать кроватью.
-- Да мы что-то не то, по ходу, делаем... видишь, вот тут не совпадает...
-- Чему тут совпадать: болт и дырка! Бей сильнее по нему -- вот он и влезет!
Я взяла тапок (молотка в квартире не было) и что есть мочи принялась забивать болт. Забила.
Кровать была собрана. Стояла она, правда, какой-то раскорякой.
-- М-да, -- Танька обошла ее со всех сторон. -- Слушай, а мы вроде перепутали боковины местами. Это левая, а то правая...
-- Я со всей дури этот болт заколачивала, теперь уже мне никак не вытащить его...
-- Да хрен с ним. -- Танька взгромоздилась на кровать. -- Сойдет и так... Ну, рассказывай, как там твой толстячок...
-- Он нормально, что ему... Это я тоскую...
Я налила себе в кружку вина, больше ничего забивать не надо было, и можно было со спокойной совестью бухать до бесчувствия.
-- Я бы на твоем месте, наверно, не стала бы так все бросать... Может, у жены его попробовала бы увести...
-- Да ну...
-- Жену жалко?
-- Вообще плевать. Ей и так уже достался весь комплект: диссертация, муж, сын, дочка... Как говорится, одним все, другим ничего... можно и за справедливость побороться... Нет, я ей просто завидую. Если бы мы с ней честно могли биться за него -- я бы ей морду расквасила... Молотила бы, пока она не сказала бы: твой, твой, забирай... Я если про кого и думала, то про дочку. Он-то, конечно, из семьи бы ни за что не ушел -- да и не ко мне же в коммуналку без воды ему идти, на десять квадратов пространства...
-- Которые его могучая фигура займет все...
-- Ой-ой, как смешно! -- Но я не удержалась от улыбки. -- Да дело не в этом. Как можно встречаться с какой-то... мной, когда надо с дочкой рядом сидеть, когда она человечков рисует? Слушать, как она поет что-то на своем языке... щекотать ее, чтоб она смеялась, катать на велике... Ну там много всякого, короче... В общем, пока она маленькая, она должна быть счастливой... человек ведь не может быть всю жизнь счастлив, рано или поздно ветер дунет -- полетел пух с одуванчика... всё, маленькая девочка, так смеяться, как раньше, ты уже не будешь... это всегда и со всеми случается, но я не хочу... не хочу иметь к этому какое-то отношение... лучше пусть наковальня на меня упадет.