Я предусмотрительно не пытаюсь даже выговорить "на электричку", точно язык в узел завяжется.
Влад встает из-за стола. У него мохнатая, взъерошенная борода.
-- Я вас провожу.
-- Не надо.
-- Надо-надо.
Мы выходим во двор.
-- Зима такая хорошая, -- говорю я. -- Снега сколько!
-- Да, -- говорит он, -- чудесная зима. У вас нет варежек? Вы же замерзнете!
-- Нет, -- смеюсь я. -- Есть. Вот, я сейчас...
Одна из варежек падает в снег, Влад нагибается, поднимает, подает мне ее.
-- Спасибо, я бы сама. -- Но на мне толстый пуховик, а под ним -- не менее толстый свитер, а еще я пьяная, нагнуться мне было бы трудно, поэтому я искренне благодарна. -- Я вас так люблю! -- вдруг говорю я и обнимаю его.-- Вы хороший!
Он смущенно отстраняется.
-- Как же вы до дома доедете?
-- На электричке! -- Я жутко радуюсь, что все правильно выговорила.
-- А до электрички как?
-- На метро!
-- А до метро?
-- На маршрутке!
-- Хоть бы не потеряться вам. Мы не хотим вас потерять, вы ценный сотрудник.
-- Спасибо вам огромное! -- Мне снова хочется его обнять. -- Я так рада, что вы у меня есть. Я завтра тоже буду пить. Ведь праздники же! Надо пить и гулять!
-- Берегите себя.
-- И вы тоже. Я вас очень-очень люблю. Всех-всех!
-- Вон маршрутка идет, не ваша!
-- Моя.
-- Знаете, что такое любовь по Лакану?
Я смотрю на него, слушаю, поражаюсь, как все умно и верно, он запихивает меня в маршрутку, и я, уткнувшись носом в воротник, понимаю, что ничего не запомнила из его слов.
Как теперь спросить, на трезвую-то голову, что он там сказал про любовь по Лакану? И правильно ли будет переспрашивать?
Лет в десять был у меня заскок: боги древней Греции.
Я специально маму троллила: не буду в Бога верить, а буду верить в богов. В Зевса вот буду верить, в Афродиту и Аполлона.
Книга о богах Древней Греции была у меня настольной. Разумеется, недолго: пока я не дошла до мысли, что даже самые лучшие боги порой убивали, приказывали сдирать кожу и всякое подобное. Но какое-то время я была увлечена, даже игрушек своих назвала именами богов. Да, я тогда еще играла в игрушки, во все, включая даже разборного клоуна, который состоял из пяти колец разного диаметра и головы-навершия. Этот клоун постоянно находился в разобранном состоянии, потому что штырек, на который надевались кольца и голова, где-то затерялся. Клоун был богом времени, в моей интерпретации развалившимся на прошлое, настоящее и будущее -- потому что ведь действительно, кому и когда удавалось увидеть все время целиком?
Но самым моим любимым богом был Аполлон. Его имя у меня носил медведь, маленький, коричневый. Я считала, что этот медведь -- самый красивый из моих игрушек, повязала ему на шею красный бант и украсила его утащенной из маминой шкатулки брошью со стекляшками. Моя логика была, как мне казалось, непрошибаема: самый красивый бог соответствовал самой красивой игрушке мужского пола.
Как-то раз мама затеяла уборку и принялась выколачивать пыль из всего вообще. В том числе и из моего медведя.
И он выпал у нее из рук. Упал с балкона.
-- Похоже, твой коричневый медведь упал куда-то вниз, на тротуар, -- сообщила она мне. -- Или даже на дорогу. Я из-за деревьев не могу углядеть куда.
-- Мой Аполлон!-- взревела я и бросилась к входной двери. -- Я его найду!
-- Кто? -- Мамины очки аж подпрыгнули.
-- Аполлон! -- ответила я, натягивая сапоги. -- Самый красивый бог. Мой самый любимый медведь. А тот большой, надутый,-- это Зевс.
-- Этот плюшевый -- Аполлон? -- Мама просто не могла сдержать смех. -- Ха-ха-ха! Ой, я не могу!
-- И ничего смешного! -- Я топнула ногой.
Мама продолжала смеяться.
-- Да ну тебя!
Я выскочила на улицу и принялась искать своего Аполлона. К счастью, он упал прямо под балконом, и его еще никто не подобрал и не затоптал сапожищами.
Я прижала к себе своего мишку. Теплый, мягенький, коричневый. Как его можно не любить?
Но мама смеялась даже тогда, когда я вернулась домой.
-- Аполлон! Ой, не могу.
Честно говоря, моя мама редко смеялась, это плохо сочеталось с ее суровой набожностью, но в тот день она прямо-таки вся извалялась в веселье. Я же, надутая, сидела в углу со своим Аполлоном. Кстати, красивая брошка с камешками осталась там, на улице, видимо, отстегнулась как-то. Но любимый был жив-здоров, это главное.
-- Почему он до сих пор не внес правку?
-- Может, запил, -- говорит Влад спокойно, лишь слегка грустновато.
-- Да вы что?!! Нам же завтра сдавать макет!!!
Влад выбрался из-за стола (а с его большим животом это было не так уж легко) и пошел в сторону нашей импровизированной кухоньки, где на маленьком столике стояли чайник и микроволновка.
-- Хотите бутерброд с паштетом?
-- Нет, спасибо.
Я сижу, гипонтизируя экран. Когда же чертов верстальщик пришлет макет? Уже поздний вечер, а мне надо проверить, как он внес правку, еще раз сверить выходные данные...
Просматриваю промежуточный вариант макета.
-- Тупица! -- Я не могу сдержать гнев. -- Как я не заметила! "Восточно-европейский" через дефис! Как, откуда?
Влад подходит ко мне так близко, что я вижу хлебные крошки на его свитере.
-- Люда! -- Он примирительно кладет мне руку на плечо. -- Ну чего вы так? Позвоним верстальщику, скажем, что нашли ошибку, попросим исправить, а заодно разберемся, пьян он или нет...
Он достает мобильный и набирает номер.
Я отчаянно анализирую, почему так вышло -- откуда в моей работе и ошибка?
-- Наверное, тут первоначально был перенос, а потом, когда текст подтянули... Черт, ну что же я за овца! Была же уже одна сверка!
Верстальщик взял трубку. Я слышала, как он на том конце бросил:
-- Не могу говорить, потом перезвоню.
Влад сел рядом со мной.
-- Мы сегодня этот макет не сдадим! -- с отчаянием воскликнула я. -- Уже семь часов! А еще надо все тщательно сверить! Вдруг там еще где-то вылез такой дефис! И как я, балда...
-- Люда, почему вы так ненавидите себя? -- Влад посмотрел на меня пристально-внимательно. И я на него так же внимательно посмотрела. Лицо его всегда пряталось от меня в смешной, косматой седовато-рыжеватой бороде, а теперь вдруг выплыло: светло-серые глаза, крупный нос в тонких красных прожилочках, родинка в уголке левого глаза, пухлые губы, прикрытые усами.
-- А почему у вас красные черточки на носу?
-- Ну Лю-юда! -- Он громко и открыто засмеялся. -- Святая непосредственность! Это капилляры просто так расположены, наследственное! А вы думали, я жуткий пропойца вроде нашего верстальщика Миши?
-- Нет! -- Я смутилась. -- Нет, ну вы что! Я не должна была спрашивать! Простите! Я такая дура!
-- Ничего, я уже к вам привык! Только теперь и вы мне ответьте: за что вы себя так ненавидите? Ну?
-- За то, что уехала, -- тихо сказала я и почувствовала, как преодолеваю словно бы какое-то внутреннее сопротивление, не слишком сильное, но ощутимое -- отталкиваюсь от берега и начинаю плыть...
-- Уехала... откуда? Иди сюда, -- он приобнял меня.-- Вот так. Что случилось?
-- У меня была бабушка, она умерла. А отец спился. Он был там совсем один. Сперва бабушка смотрела за ним, потом он -- за ней. А потом она умерла. И он начал пить. А мама с ним в разводе. Она не могла помочь. А если бы я не уехала...
-- Ты ничего не изменила бы, ты же знаешь. Вон наш Миша -- как твой отец. Пьет и пьет. Мы ему работу подкидываем, тащим-тащим, а он что? Пьет... И жена его пыталась вытащить, и мать покойная -- ничего...
-- Я понимаю...
-- Людочка! -- Он говорит это так, как будто смягчив это имя теплым тоном, его можно приложить к больному сердцу, как компресс. -- Не надо себя ненавидеть!