Когда он закончил рассказ, я неожиданно поняла, что стало совсем темно. На улице зажглась цепочка фонарей, кто-то из слуг заглянул в сад и, убедившись, что мы просто сидим на скамье, ушел обратно в дом. На душе было сухо, пусто и очень горько. Мне было жаль мальчика, которого изувечил единственный родной человек. Мне было невыносимо стыдно из-за того, что я почти заставила его рассказать мне об этом.
Но я хотела надеяться, что ему стало легче. Пусть хоть немного, но легче — теперь рядом с Сабророй был человек, с которым он смог разделить свою боль.
— Как ты думаешь, может ли наша ведьма быть душевнобольной? — спросила я. — Может быть, твой отец ставил на ней эксперименты? И теперь она преследует тебя, чтобы отомстить?
Саброра одарил меня снисходительным взглядом. Посмотрел на коробку, тихо стоявшую рядом, так, словно только сейчас вспомнил о торте.
— Я не наводил справок о его исследованиях, — признался Саброра. — Я вообще ничего не хотел о нем знать.
— Знаешь, что? — сказала я. — Пожалуй, нам с тобой очень нужно сделать еще одну вещь перед чаепитием. Одну очень важную вещь.
Мы вошли в дом — в столовой накрывали поздний ужин, судя по запаху, рагу из кролика с овощами, Гвидо неторопливо поправлял одну из ламп, и я обратила внимание на небольшую лесенку, на которой он стоял. Когда дворецкий спустился и отряхнул руки, то я сказала:
— Гвидо, помогите нам, пожалуйста. Поможете?
Кажется, Саброра понял, что я хочу сделать — и меня радовало, что он даже не пробует сопротивляться. Он просто стоял, молчал и смотрел куда-то в свое прошлое: возможно, в тот день, когда вернулся в этот дом и подошел к портрету своего отца.
— Разумеется, госпожа Эрна, — Гвидо с достоинством улыбнулся. — Что нужно сделать?
— Снять тот портрет, — я указала на картину, повернутую лицом к стене. — В сад мы ее сами вытащим.
Гвидо с искренним удивлением посмотрел на хозяина дома. Саброра держался так, словно смотрел на какую-то ведьму, которая горела на костре — и ему нравилось то, что он видел. Дворецкий перевел взгляд на меня и спросил:
— Вам потребуется что-то еще?
— Жидкость для розжига, — решительно ответила я. — У вас есть?
— На кухне найдется.
Саброра стоял молча; когда Гвидо вернулся и, протянув мне темно-зеленую бутылку с вонючей жижей и картонную коробку с длинными каминными спичками, пошел к лесенке, то инквизитор произнес:
— Незачем вам туда лезть, Гвидо. Я должен сделать это сам.
Его слова согрели меня. Меньше всего я хотела, чтобы ему было плохо. Занозы, которые заставляют тело и душу гнить, нужно вырывать с корнем — и лучше поздно, чем никогда.
На всякий случай Гвидо сделал несколько шагов в сторону. Саброра забрался на лесенку, снял портрет с крючка и сбросил его на пол. Портрет перевернулся, и я увидела изображение седого мужчины с волевым суровым лицом и сжатыми в нить губами. Серые глаза смотрели так, словно собирались заглянуть в самые сокровенные уголки души. Надо же, а ведь кто-то шел к нему лечиться…
— Понесем? — спросила я. Саброра спустился и, махнув рукой, отправил в сторону картины облако искр. Портрет медленно поплыл к выходу — Энрике Леонардо Саброра смотрел так свирепо, словно надеялся остановить своего сына. Наверно, у него был именно такой взгляд, когда он привязывал двенадцатилетнего мальчика к операционному столу и пускал ток. Во мне вновь ожила злость.
Как можно делать такие вещи с собственным ребенком? Каким бессердечным мерзавцем нужно быть? И самое страшное — для всех остальных он был врачом, спасителем, другом. Ему верили.
— Почему он ненавидел инквизицию? — спросила я, когда мы вышли в сад. Портрет прогрохотал по ступеням, холст порвался, и отец Энцо лишился куска головы. Саброра улыбнулся — во мраке, мягко подсвеченном уличными фонарями, его улыбка была наполнена торжеством.
Он собирался победить свое прошлое — а для этого нужна сила духа, и у Саброры она была. Я поняла это в ту минуту, когда он спрыгнул с балкона, чтобы спасти меня от кабанов.
— Потому что его бабка была ведьмой, — сказал Саброра. Да, что-то в этом роде я и ожидала услышать. Неудивительно, что в его отце зародилась ненависть. — Злонамеренной, к сожалению. Ее сожгли… но отец любил ее всем сердцем. Она воспитывала его, делала для него все, что могла. У них было такое глубокое духовное родство. Знаешь, я пытался оправдать его. Говорил себе, что он испытал много горя, когда мою прабабку казнили. У него и правда словно отрезали часть тела. Но…