— Подождите, объясните, пожалуйста, что произошло, — по-прежнему спокойно попросил доктор Пелегрини. — Он что-то вам рассказал? Простите, но при всем уважении это не тот человек, которого нужно слушать. Он болен, мы дали ему несложную работу, но…
Итан отчетливо заскрипел зубами. Его лицо наполнилось такой ненавистью, что мне сделалось жутко. Откуда-то налетел ветер, ударил в спину, вздыбил волосы, и я внезапно поняла, что Энцо уже работает. Он уже активировал заклинание — сейчас оно прорастало из травы, спешило освободиться, выплеснуться и укутать собой.
— Доктор, вам лучше не шевелиться, — прежним ледяным тоном посоветовал Энцо, и я почувствовала запах карамели: густой, сбивающий дыхание, настолько плотный, словно мы вдруг перенеслись на кондитерскую фабрику. От земли поднимались золотистые струйки пара, и откуда-то со стороны клиники донесся истошный женский визг.
Его тотчас же поддержали — женщина продолжала визжать, и множество голосов заходились в торжествующих воплях: кажется, несчастные обитатели «Убежища» поняли, что случится потом. Золотые струи тумана становились все гуще, поднимаясь выше и выше: забор, доктор Пелегрини, санитары, которые тряслись от страха, казались янтарными призраками в его глубине.
— Стреляйте! — прокричал доктор, обернувшись, и его голос прозвучал как через толстый слой ваты. — Стреляйте, идиоты, его еще можно остановить!
Энцо не шевелился. Его рука в моей руке была тяжелой и ледяной — такой, словно из него ушла жизнь, выплеснулась сверкающим туманом, окутывая холм. Все, что я смогла делать — держать его за руку. Отдавать тот огонь, который наполнял меня, плыл под кожей — тот огонь, который был моей сутью.
Если бы я могла отдать свою душу, то я отдала бы.
Когда над холмом прозвучал выстрел, а затем второй, и Энцо начал заваливаться куда-то вбок, а удар в грудь отбросил меня назад, то я успела лишь взмолиться: «Мамочка, помоги!» и выплеснула вперед все, что еще во мне оставалось.
Я очнулась, почувствовав укол в руку. За ним сразу же пришло прикосновение тихого ветра к лицу, запах лекарств и чистящего средства для полов — и воспоминания о том, что случилось в «Убежище», нахлынули на меня ледяной волной, сбивая дыхание.
Где я? Где Энцо?
— Тихо, тихо. Все хорошо, — сказал мягкий женский голос: встрепенувшись, я открыла глаза и увидела чернокожую девушку в зеленом костюме с биркой «Доктор Анна Андерсон» на груди — она убрала шприц, показала мне три аккуратно наманикюренных пальца и поинтересовалась: — Сколько пальцев видите?
— Три, — просипела я. Доктор Анна кивнула, одарила меня веселой белозубой улыбкой и спросила:
— Как вас зовут?
— Эрна Уиллоу.
— Отлично. Что последнее помните?
В памяти проплыл янтарный купол, которым накрыло холм с «Убежищем», вырезая его из мира — но я знала, что об этом лучше не упоминать. Чем старательнее я буду хранить молчание, тем лучше. Настоящие хозяева «Убежища», для которых там выращивали ведьм, не опустят руки — со мной и Энцо будут говорить в других местах и не так ласково, как доктор Анна.
Ничего. Я выстою.
Я ведьма, и мне не привыкать сражаться.
— Мы с Энцо Сабророй ехали в Меленборг, — медленно проговорила я. Доктор Анна не сводила с меня взгляда. — Там клиника, «Убежище святой Магды»… я единственная ведьма, которая уцелела после Гексенхаммера, — голос окончательно скомкался в горле, и я просипела: — Я в клинике?
А если у нас с Энцо ничего не вышло?
Только не в «Убежище». Только не там.
— Да, — она взяла с прикроватной тумбы стакан воды, провела металлической палочкой по моим губам. — Но не в «Убежище». Там на вас напали, когда господин Саброра пытался остановить спонтанный выплеск магии у одного из пациентов. Он успел выхватить оружие у одного из охранников и…
— Энцо жив? — спросила я, надеясь, что тревога, которая сейчас заполняла меня, не выплеснулась на лицо и не прозвучала в голосе.
Моя рука еще хранила ледяное прикосновение его пальцев. Я не могла его потерять, я не…
— Жив, — кивнула доктор Анна. — Лежит в соседней палате, сейчас там господин Торигроссо. Побеседуете с ним? Он велел сказать, когда вы очнетесь.
— Конечно, — улыбнулась я. Энцо был жив, мы вернулись домой — если бы так не болело плечо, туго перетянутое бинтами, то все было бы совсем хорошо.
Торигроссо пришел через четверть часа — угрюмый, вымотанный, но все равно довольный. Когда доктор Анна вышла из палаты, оставив меня наедине с полицмейстером, то он осторожно присел на край кровати и сказал: