Дедушка являлся как посетитель. Иногда он изображал чиновника, который пришёл сняться по случаю получения медали. В другой раз молодого франта. Или капризную купчиху.
А Филя не изображал дедушку, нет, он представлял себе, что он дедушка, он чувствовал себя дедушкой. Он просто был уверен в эти часы, что он и есть дедушка!
Он долго, придирчиво разглядывал посетителя, хмурился и неодобрительно щурился и вдруг, усадив на стул, взъерошивал ему волосы, хватал за нос, заставлял поворачивать голову вправо и влево, то согнуться, то выпрямиться, а потом, забравшись на табуретку, чтоб дотянуться до старинного съёмочного ящика, стоящего на треноге, прятал голову под платок и, высовываясь оттуда, деловито покрикивал:
— Сидите, как я вас посадил, сударыня! Теперь подымите подбородок! Да не смейте задирать нос!.. Закройте рот, сударыня, не то вы так и получитесь дурак дураком на фотографии!.. Спокойно, не вертитесь, как мартышка на сковородке!.. Снимаю!.. — и начинал считать до двухсот.
Так они часами могли играть, придумывая разных забавных посетителей, и дедушка хохотал до слёз и был в восторге — так он радовался мысли, что внук тоже станет фотографом, но только более удачливым, чем владелец ателье «Прогресс-идеал», которое самому Филе всегда представлялось комнаткой, посреди которой гудит громадная печка, летят в трубу искры, со свистом улетает дым, а бедный дедушка упирается изо всех сил и хватается за мебель, чтоб его самого не затянуло и не вынесло в трубу ужасной, подвывающей тягой.
Время шло. (Оно всегда идёт, но никогда не лишне об этом напомнить тем, кто об этом позабывает!) Филя подрос и как-то поостыл к искусству фотографии. Его стали интересовать необитаемые острова с их первобытными условиями существования, дальние путешествия, джунгли и субтропические чащи, горы и архипелаги.
Он зачитывался книжками о коралловых рифах, акулах, анакондах, мечтал о суровой жизни таёжных тигроловов. Так как, к его глубокому сожалению, парусные суда, пираты и благородные разбойники уже вышли из употребления, он мечтал о подводных путешествиях, о подвигах путешественников былых времён, о полёте на Венеру, потому что Луна казалась ему малоинтересной — слишком уж она близко!
Потом ещё подрос, стал уже молодым человеком и больше никому не рассказывал о своих мечтах и учился в техникуме.
А когда жажда побыть хоть немного дикарём охватывала его с непреодолимой силой, он садился в троллейбус и отправлялся на стадион. Там он вволю мог орать, размахивать руками, подскакивать, хвататься за голову, стонать и скрежетать зубами от отчаяния, бесноваться, ликуя с воплями восторга ничуть не хуже, чем это делали его дальние предки, приплясывая вокруг большого костра после охоты на мамонта…
Но всё время его не покидало чувство, что это не совсем то. Какие-то ребята в трусиках и цветных майках носились по полю, боролись, колотили по мячу, задыхались и потели, а он-то бушевал, не сходя со своего нумерованного места на скамейке!..
И поздно вечером, лёжа у себя в постели, он снова вспоминал свои наивные и такие смешные, если о них говорить вслух, но такие славные и милые детские мечты.
Короче говоря, Филя, когда вырос, не стал исследователем дальних стран. Не стал он ни водолазом, ни натуралистом, ни геологом, ни полярником, ни тигроловом. Кое-куда он не попал. Кое-куда опоздал. Кое-где не подошёл и не выдержал испытаний.
Во всём этом не было ничего страшного, наоборот, так оно и должно было получиться, потому что человеку не так легко самому удостовериться, что для одного дела он не годится, для другого годится, но не очень, а для третьего или двадцать третьего он, пожалуй, как раз подходит.
Так из Фили вышел в конце концов фотокорреспондент одного небольшого журнала, с очень глубоко скрытой в душе тягой к путешествиям по дорогам, где не проложены рельсы, к безлюдным просторам и нехоженым тропам.
Глава 5. Командировка в даль…
С того времени как он стал работать в этом небольшом журнале фотокорреспондентом, его уже никто больше не звал Филей — для этого он стал слишком взрослым. А уж Филиппом Филипповичем его и вовсе никто ни разу не назвал — для этого он был уж больно молод!
Теперь чаще всего его звали по фамилии: Архипов.
Ему, как и прежде, до смерти хотелось поснимать что-нибудь совсем необыкновенное, но задания ему в журнале давали самые обыкновенные: портреты людей в пиджаках или спецовках. Они спокойно стояли, когда их снимали, улыбались, когда их просили улыбнуться, и терпеливо дожидались, когда от них отстанет фотограф, чтоб сесть обратно за баранку троллейбуса, или продолжать доить корову, красить стену, или пустить в ход ткацкий станок.