Нас с сестрёнкой это не очень заботило, но почему-то тревога становилась всё сильнее… Кажется, сам воздух пахнул этой тревогой. Да, да, воздух теперь как-то странно стал пахнуть!
Скворчата перестали давно уже разевать клювы и орать, приставая к родителям, чтоб их кормили. Теперь они целыми стайками перелетали с места на место, потихоньку шушукались и щебетали, точно сговаривались все вместе устроить что-то интересное.
Я расспрашивал знакомых скворчат — они сами не знали, что затевается, но всё равно к чему-то готовились, летали и попискивали вместе со всеми и вообще были чем-то взволнованы и старались не отстать от других.
Я вылез утром на большой сук, чтобы полежать, как всегда, и погреться на солнце. Сук был сырой, а солнце почему-то почти не грело! Недалеко передо мной жёлтый лист берёзы застрял как раз посреди большой паутины и светился-просвечивал на солнце. И тут вдруг я вспомнил, что и другие все листья в лесу уже давно стали жёлтые. До этого я не очень-то обращал внимание на листья.
Мама сказала, что это называется осень, теперь все листья пожелтеют, упадут на землю и умрут.
Ах вот оно что!.. У меня затрясся кончик хвоста.
— И мы тоже пожелтеем, упадём и умрём?
— Нет, умрут только листья кустов, деревьев и трава. И всё станет белое.
— И мы станем белые?
— Нет, не белые, но шкурки у нас посветлеют.
Меня это тоже не очень обрадовало, и тревога ото всех этих разговоров только росла.
Весь день дул сильный ветер, так что стоило повернуться к нему хвостом, вся шёрстка на нас поднималась дыбом. Мы с сестрёнкой стали играть. Садились мордочками к ветру и переглядывались: кто первый начнёт? Потом кто-нибудь из нас прыжком быстро поворачивался хвостом к ветру, и вся шёрстка на нём вставала дыбом, так что он становился толстым, точно ёж. При этом надо было ещё фыркать и подскакивать, чтоб было страшнее, тогда другой пугался и бросался бежать от надутого чудовища, но стоило повернуться к ветру носом, и ты становился, каким был прежде — гладеньким и маленьким.
Когда мы легли спать, ночью нас так качало вместе с нашей родной сосной, что мы почти не спали и прислушивались к тому, какой треск идёт по лесу, как встревожены все деревья, как они стонут и нехотя сгибаются от бури. То и дело было слышно, как с хрустом отломанная большая ветка, цепляясь и стукаясь, летит сверху. Ветер выл, и деревья стонали, и я спрашивал, не может ли упасть весь лес, но мама нас успокаивала, хотя сама была очень встревожена.
Потом послышался ужасный скрежет, треск, нарастающий шум, какого я никогда не слышал, и что-то бухнуло. Мы прижались к маме, и она сказала, что это буря сломала большое дерево и оно упало.
— И умерло? — испуганно спрашивали мы.
— Да, дерево умерло теперь. Это, наверное, та старая сосна, где жили прежде дятлы. Хорошо, что они перелетели на новую квартиру, я им давно говорила, что на старушку нельзя надеяться.
Всю ночь стоял гул, буханье и треск, и нас качало, и мы понимали, как уютно и спокойно у нас в дупле, и радовались, но нам было страшно, и мы думали, что с каждым рухнувшим деревом может погибнуть кто-нибудь из обитателей леса — может быть, даже из соседей.
Наша сосна устояла, с неё обломило только одну громадную ветку — мы слышали ночью, как она пролетела мимо нашей двери, стукаясь о другие ветки.
Наутро, когда всё утихло, мы выползли, огляделись и побежали посмотреть, что делается в лесу. Старую сосну сломало прямо посредине, другая рухнула так, что вывернула все свои корни вместе с землёй, и в яме уже хлопотали мышата, у которых квартиры оказались наружу. Повсюду навалены были поломанные толстые ветки, смятые кусты. Но лес всё-таки стоял. А я уж боялся, что вдруг одна наша сосна осталась посреди ровного места, а весь лес рухнул!
Верхушка высокой сосны, на которую мы любили забираться, лежала теперь прямо на земле, и около неё лежал несчастный, весь растрёпанный, занесённый откуда-то издалека бурей воробей.
Мы думали, что он тоже умер, как сломанные деревья. Так же думала и муха, она присела на воробьиное крыло, прошлась ему по голове и собиралась заглянуть в глаза, но воробей, чуть приоткрыв один глаз, мгновенно схватил и проглотил муху. После этого привстал на своих тоненьких ножках и, пошатываясь, нахально чирикнул слабым голосом:
— Люблю подкрепиться натощак! Недурная мушонка, и совсем свеженькая!
Потом он потрепыхал крылышками и еле-еле подскочил и взобрался на самую верхушку сломанной бурей сосны, которая лежала теперь на земле, и торжествующе зачирикал: