Потом он, как всегда, скакнул ко мне на плечо, давая понять, что всё это дело прошлое, и у меня на плече поехал в нашу общую избу…
Ах, какой славный он был парень, Черничные Глазки! Никогда бы не поверил, что он от меня удерёт!
Я не могу его обвинять. Что я для него? Я скучный. Даже по веткам не умею лазить… Не обвиняю, а на душе у меня тяжело.
Так и хочется сказать: «Хоть бы записочку какую-нибудь оставил или попрощался…» А может быть, он прощался, а я по глупости не понял?
Просыпаюсь утром, никого рядом нет, и сразу делается тоскливо. Плетушка, где он любил отдыхать днём, пуста. Затопишь печку — и так скучно её топить для себя одного, одному есть вермишель.
Тоска. Противная белка! А я ещё ему такое имя хорошее придумал, а он вот какой оказался. Пускай только вернётся — я его обратно в лес выгоню. Дружба называется!
Нога моя стала гораздо лучше, я могу ходить без палки, но отправиться в далёкий путь по морозу с такой ногой рискованно. Ну и пускай рискованно, а я больше не могу тут выдержать в одиночестве. Соберусь, наварю на дорогу целую охапку вермишели и пойду. Будь что будет!
И вот прошёл день и ещё день, и я не тронулся в путь. Мне как-то плохо, точно меня бросил товарищ, и на весь свет противно смотреть стало! Я чувствую, что раскис и мне надо встряхнуться, но не встряхиваюсь! Может быть, мне не хочется расставаться с избой, где у меня всё-таки крыша над головой?..
Надо уходить… Но ведь не обязательно сегодня! Что изменится, если я тронусь завтра?
Вот и завтра прошло, а я лежу, думаю о том, как я ненавижу вермишель, и о том, как я её десять лет не буду ни за что есть… И иду варить вермишель!
Глава 13. Полный переворот
И вот наконец — событие. Громадное, поразительное событие, от которого вся моя жизнь изменилась!.. Даже не знаю, какими словами его назвать! Ведь люди, которые живут в многолюдных городах, встречаются с друзьями, ворчат, что в автобусе много пассажиров, меня не поймут. Им даже смешным покажется моё событие!
Для того чтобы его понять, нужно проваляться с больной, сварливой, капризной ногой в одиночестве, не слыша человеческого голоса, тут в лесу, где целыми неделями ничего не случается, кроме того, что пойдёт снег и перестанет, поднимется ветер и успокоится, выглянет солнце, тяжёлые пласты снега обрушатся бесшумно с веток или появятся на снегу чьи-то новые следы.
Ну, всё равно напишу, как было. Я лениво, вяло взмахивая топором, колол дрова и вдруг увидел высоко на дереве какую-то белку. У меня мелькнула было мысль, что это, может быть, Черничные Глазки, да мало ли белок в лесу? Я старался не глядеть в ту сторону, но сердце у меня до глупости стучало от волнения, просто стыдно вспомнить!
Белка спустилась пониже, но была довольно далеко от меня, на самой опушке вырубленной поляны.
Наконец я не выдержал и спросил:
— Черничные Глазки, это не ты?.. Ну, отвечай! — И стал ждать ответа, а сердце у меня стучало, будто кто-то толкал меня кулаком в грудь изнутри.
Белка пронеслась до самого конца большой ветки, прыгнула, взлетела в воздух и мягко зарылась в глубокий снег. Плавными прыжками перебежала поляну и вдруг мгновенно вскарабкалась, цепляясь по моей куртке, сунула на ходу нос, обследуя карман, и очутилась у меня на плече.
— Глазкин? — выговорил я. — Так это правда ты? — и сейчас же почувствовал, как он своими холодными с мороза лапками ухватился и слегка потянул меня за ухо, вправо-влево, точно пробовал, крепко ли держится, — он так любил всегда делать.
Я плавно повернулся и, осторожно ступая, чтоб не вспугнуть бельчонка, вернулся в избу. Я боялся, что он вот-вот соскочит и удерёт.
Осторожно прикрыл дверь. Черничкин подождал, пока я подойду поближе к моей койке, живо сиганул прямо на подушку и сейчас же сунулся под неё мордочкой… и исчез. Только кончик хвоста торчал из-под подушки.
Выкопал откуда-то из дальнего угла сухую вермишелевую палочку, которую он, оказывается, туда припрятал. Потом он залез опять ко мне на плечо, вермишелька у него торчала изо рта, как папироска, устроился поудобнее и, быстро-быстро работая зубками, принялся аккуратно обгрызать её, поворачивая в лапках.