— Как хорошо! — сказал он. — Да, теперь я верю. Ах, как хорошо!
XX. ПОХОД
О восстании Черниговского полка стало известно прежде всего в Белой Церкви, в дивизионной квартире. Вечером 29 декабря туда прибыл весь обмерзший жандармский поручик Ланг и рассказал начальнику дивизии генералу Тихановскому о том, что произошло в Трилесах. Генерал Тихановский тотчас послал курьера к генералу Роту, в Житомир.
Всполошились и Белая Церковь, и Житомир, и Киев. По всем направлениям поскакали фельдъегери и курьеры. Туда и сюда летели донесения, предписания, приказы — занумерованные и с надписями «секретно» и «совершенно секретно». Тучи бумаг понеслись в Могилев — к командующему первой армией.
Управитель одной из многочисленных экономий, принадлежавших графине Браницкой и разбросанных вокруг Белой Церкви, сейчас же вооружил крестьян палками и напугал их, что черниговцы уведут у них скот. Крестьяне принялись ловить без разбору всех офицеров, принимая их за атаманов разбойничьей шайки. В порыве усердия они избили палками самого генерала Тихановского, выехавшего для проверки караулов, и приволокли его к управителю, крича, что сами видели, как он уже нацеливался на чью-то козу.
Утром 31 декабря к генералу Роту в Житомир явился юный поклонник Вольтера и Руссо, ротмистр Ушаков, и представил пачку воззваний, полученных от Муравьева. Рот ужаснулся, развернув воззвания и посмотрев, что там написано.
— Я очень рад, — сказал он ротмистру, — что вы хоть и молодой человек, однако сумели не поддаться обольщению. Я вас не забуду.
Генерал Рот потерял всякое доверие к своему третьему корпусу и только спешил отвести подальше от мятежного полка те части, которые были в соприкосновении с ним и могли подвергнуться муравьевской заразе.
— О, бедный корпус! — жаловался генерал Рот князю Горчакову, своему начальнику штаба. — Я так горько в нем обманулся!
Между тем в Василькове, как только удалился Муравьев, все пошло по-прежнему. Улицы приняли обычный вид. Вместо наполнявших улицы дворовых людей, мужиков и мелких торговцев появились все те, кто сидел при Муравьеве взаперти по домам: помещики в медвежьих шубах, толстые барыни, чиновницы в шляпах, чиновники с бакенбардами.
Утром 1 января в Васильков прибыло с десяток порожних троек, присланных из Киева по распоряжению губернатора для перевозки Гебеля со всем семейством.
Здоровье Гебеля быстро поправлялось. Он мог даже сидеть и сам пожелал ехать в сидячем положении.
Когда лошади тронулись, он сказал жене с самодовольной улыбкой:
— Я полагаю, что теперь получу полковника и, может быть, даже орден Святого Владимира третьей степени.
— О, ты заслуживаешь! — восторженно отвечала Христина Федоровна. — Ты герой, Густав!
Майор Трухин и жандармы были выпущены Муравьевым из-под ареста перед выступлением в поход. Щепилла был против этого, но Сергей возразил ему, нахмурившись: «Что же мне с ними делать?»
В тот же день бывшие арестанты поспешили в Киев, в штаб четвертого корпуса, чтобы поведать о своих злоключениях.
Они приехали в Киев в ночь на 1 января. В городе была тревога. Солдаты разных полков в полной походной амуниции сновали по улицам. Били барабаны. В губернской канцелярии толковали о том, что поймали трех переодетых черниговцев одного офицера и двух рядовых.
Это были отправленные Сергеем из Василькова прапорщик Мозалевский и два солдата, переодетые в крестьянское платье.
…Полковник Набоков, квартировавший со своим Кременчугским полком в Брусилове, получил предписание от генерала Рота привести свой полк в Житомир.
«За всякую медленность, — говорилось в приказе,_равномерно и за всякий беспорядок, который случится в вашей команде, вы будете непосредственно отвечать по всей строгости законов».
Полковник Набоков был очень доволен, что этот приказ избавляет его от необходимости выступить против Сергея Муравьева, его друга и бывшего однополчанина.
Тут же, в Брусилове, стояла пятая конная артиллерийская рота, на которую возлагал такие надежды Бестужев. Командир роты капитан Пыхачев не мог успокоиться после своего свидания с Бестужевым. Он все ходил по комнате и нервно сжимал кулаки.
Тогда в Лещине он от всего сердца произнес свое обещание «первому выстрелить за свободу отечества». Это казалось так просто и так красиво. Притом же все были взволнованы, и он был взволнован. Теперь же, когда он запирался в своем кабинете, он начинал чувствовать, что едва ли сможет исполнить свое обещание. Ведь он до сих пор не знает, каково настроение его солдат, понимают ли они, что такое «свобода отечества». А между тем генерал Рот рассылает приказы, уводит полки подальше — и все видят, что правительственная машина в порядке.