Лицо Шутова опухло от долгого заключения и обросло густой щетиной черных, с серебряной проседью волос. Он был оголен до пояса. Его круглые плечи вздрагивали, а губами он делал странные движения, как будто жевал что-то. Когда его повели по «зеленой улице», с руками, привязанными к двум ружьям, он прокричал что-то густым фельдфебельским басом. Можно было разобрать только: «Братцы!»
Остальные слова были заглушены громким треском барабанов.
Полковник Гебель увесисто крякал. А подполковник Трухин приговарил, хихикая:
— Так его, так, шпарь хорошенько!
На первый раз Шутов выдержал только две тысячи ударов. Его снесли в лазарет, с тем чтобы по излечении подвергнуть дальнейшему наказанию, пока не выполнится то количество ударов, которое обозначено в бумаге за № 2707.
Потом повели Павла Шурму. За то, что он выпустил арестованного Сергея Муравьева, его приговорили прогнать через тысячу человек четыре раза. Он был в каком-то беспамятстве, и, когда сыпались удары на его обнаженную спину, ему все казалось, что его наказывают за нападение на своего командира.
— Сергей Иванович!.. — выкрикивал он. — Видит бог, я зла не имею!.. Нечистый попутал!.. Батюшка барин, ваше высокобла… помилуй!..
Расправа с офицерами происходила в Василькове. На площади была сооружена виселица. Под ней на полчаса были поставлены офицеры старого Черниговского полка барон Соловьев, Быстрицкий и Мозалевский, осужденные в каторжную работу без срока. А на перекладине, под которой они стояли, были прибиты доски с именами Михаила Щепиллы, Анастасия Кузьмина и Ипполита Муравьева-Апостола.
XXIII. АЛЕКСЕЙ КАПНИСТ
В ночь на 15 апреля 1826 года комендант крепости одноногий генерал Сукин, вызвал к себе Алексея Капниста сидевшего в тоске и отчаянии в одном из казематов, и сказал ему с игривой старческой улыбкой:
— Ну, Капнист, поздравляю тебя: ты свободен!
Алексей сразу понял, кому он этим обязан. По вопросам, которые ему предлагались следственной комиссией, он видел, как осторожно выгораживал его Сергей в своих показаниях.
Вне себя от восторга, он тотчас покинул крепость, несмотря на то что было двенадцать часов ночи и что комендант любезно предлагал ему остаться до утра у себя.
Усевшись в ялик и с жадностью вдыхая ночную прохладу Невы, Алексей все еще не верил, что он в самом деле на свободе и может ехать, куда только захочет.
Он спешил на Фонтанку, в дом тети Даши, вдовы поэта Державина. Расцеловав при входе заспанного старого слугу и приложив палец к губам в знак молчания, он на цыпочках пробрался через ряд темных комнат к освещенному маленькому кабинету, где сидела Милена.
— Алеша! — вскрикнула та, испугавшись.
— Я, тетенька, я! — повторил Алеша, бросившись с радостным смехом ее обнимать.
— Голубчик, как же ты это? — говорила, плача, Милена. — Вот счастье…
— Тсс, тетенька! — сказал вполголоса Алексей, поднимая вверх палец. — Я бежал!
— Что ты! — ужаснулась тетя Даша.
Но Алеша уже прыгал на одной ноге по комнате, танцевал и кружился.
— Освобожден, освобожден! — распевал он, заливаясь звонким, мальчишеским смехом. — Я пошутил.
И, захлебываясь от радости, он принялся рассказывать о своем заточении.
— Но Сережа, Сережа — это рыцарь, — говорил он в восторге. — О, я уверен, что государь оценит его и поймет. Он будет еще знаменит — вот вы увидите, тетенька!
И он снова заплясал по комнате.
— Тетенька, как хорошо на свободе! — восклицал он.
…В мае 1826 года ранним утром Алексей приехал в Обуховку Все в доме еще спали. Не заходя в дом, Алеша бросился в сад — на могилу отца.
Капнист был похоронен на берегу прозрачного Псла — там, где стоял его сельский домик и где некогда купал в воде свои ветви старый берест. Берест давно свалился, подмытый быстрым течением, и был распилен на доски. Из его досок сколочен был гроб для умершего поэта.
Могила была огорожена железной решеткой и обсажена кругом розовыми кустами, на которых распускались бутоны. На глыбе серого мрамора была эпитафия:
Соня, узнав, что брат здесь и что он пошел на могилу, вскочила с постели, как была, и стремглав понеслась вниз к реке, едва успев натянуть на одну ногу чулок и накинуть на плечи пудермантель.