У вас, говорят, там какой-то прогресс, по я что-то плохо верю. Я даже еще хорошо не понял свободу крестьян. Что это такое: шутка или серьезная вещь? Постепенность, переходное состояние, благоразумная медленность — все это для меня такая философия, которой я никогда не понимал. Не понимаю, почему у помещиков нет любви к ближнему, почему, почему, многое я бы мог сказать почему, — но это оставим. Пусть делают что хотят, им же хуже будет, если что и случится! Одному удивляюсь: чтобы уничтожить несправедливость, нужны для этого время и формалистика какая-то. Но за что же навязывать крестьянам то, что им не нравится? Я вижу, что ты надеешься на будущее гражданское устройство по обещаниям А я обещаниям и этому будущему устройству не верю: опекунство и благодеяния — тяжелая вещь.
Ты просил меня сообщить о моих товарищах по Южному и Славянскому обществу: где и когда кто из них арестован кто жив и кто умер. Буду писать тебе полемногу, о ком и о чем припомню.
Из черниговцев живы Соловьев и Быстрицкий. Соловьев после амнистии уехал в Рязанскую губернию. Быстрицкий вернулся в свою Киевскую. Мозалевский умер на поселении.
Печальнее всего была судьба Сухинова. После разбития Черниговского полка, он собирался было бежать за границу, в Молдавию, но не мог перенести мысли, Что его товарищи в кандалах, и вернулся в Кишинев, где и был арестован.
В Нерчинском заводе он составил заговор, чтобы освободить всех каторжных и спастись на Амур. Но все было открыто одним предателем.
Суд присудил его расстрелять, но он повесился на ремне в тюрьме, около печи.
Андреевич был арестован в Киеве и присужден к вечной каторге. Он умер в Сибири.
Артамон Муравьев, хотя и не участвовал в восстании Черниговского полка, все же угодил на каторгу вместе с другими. Милосердный царь не мог ему простить вызова на цареубийство. Его жена последовала за ним в Сибирь. Он был добрый человек, занимался медициной и лечил крестьян. В Тобольске его любили.
Но вот что хочется мне сказать, послушай. Нас всех называют «декабристами»; это название укрепилось за нами, пошло в ход и, вероятно, останется в истории. Но отчего-то забывают при этом о наших товарищах-солдатах. Между тем они такие же «декабристы», как и мы. Правда, солдаты в массе слепо шли за своими командирами, не понимая их замыслов. Но ведь были же среди них и другие, которые действовали с полным сознанием цели, и титул «декабристов» принадлежит им в той же мере, как и нам. Недавно хоронили мы здесь старика Шутова, бывшего фельдфебеля Черниговского полка. Подумай только, что вытерпел этот мужественный человек! Наши дворянские спины не подвергались шпицрутенам, а он перенес их двенадцать тысяч, помимо многих лет каторги. И какое спокойствие духа сохранил он до старости. Навещает меня иногда в моем уединении бывший семеновец
Петр Евграфович Малафеев. Он вытерпел шпицрутены за то что водил солдат к Сергею Муравьеву, а потом, после окончания срока службы, был отправлен на поселение. Это бодрый старик с красивыми чертами лица и патриархальной седой бородой У него двое женатых сыновей и дочка замужняя. Живет хорошо у него большое дело в Иркутске: он строит расшивы[65] и лодки. Когда я был в нужде, он помогал мне много. Обижался, когда я не хотел брать. «Гордитесь, барин, ваше высокоблагородие, — говорит, — не хотите у мужика одолжаться». Вообрази, он нарочно поехал в Бухтарминск, чтобы проститься с Матвеем Ивановичем Муравьевым, который после амнистии возвращался в Россию. «Через него, — говорит, — свет увидел».
Много рассказывал он мне о Сергее Муравьеве, которого почитает чуть не за святого. «Муку принял за правду», — говорит и сам плачет.
А какую память оставил по себе Сергей Иванович среди всех солдат прежнего Черниговского полка! Приходил ко мне из Селенгинска черниговский солдат Шурма и горько каялся, что согрешил против Сергея Ивановича, бросившись на него со штыком после разгрома полка. «Народ мы темный, несмысленый», — говорил он. Он служил у купца в Селенгинске, теперь помер, должно быть. Ему шел уже восьмой десяток, когда я его видел.