— О-ох…
Это, забывшись, вздохнул солдат во втором ряду шеренги и тотчас побледнел.
Все замерли.
Лицо полковника Гурко скривилось в страшную гримасу, глазки налились кровью, тонкий голосок возвысился до визгливого крика.
— Подлый раб! — неистово завопил он. — В шеренгу стройсь! Обнажить тесаки! Лупи его!
Провинившийся солдат, полумертвый от страха, вышел вперед, сам дрожащими руками спустил ремни от тесака и сумки и стал неподвижно перед батальоном. Остальные обнажили тесаки. У Матвея начала медленно кружиться голова: он еще никогда не присутствовал при наказании тесаками.
Вдруг перед батальоном выступил Сергей. Салютуя шпагой, он твердой походкой приближался к командиру.
— Солдат неповинен, господин полковник, — прозвучал среди внезапно наступившей тишины его решительный голос.
Солдатские ряды дрогнули, но тотчас застыли в прежнем оцепенении. Вспыхнула искра и погасла. Бледный солдат, со спущенными ремнями, по-прежнему стоял перед фронтом, уставившись на Сергея ничего не понимающим взглядом.
— Солдат неповинен, господин полковник, — внятным голосом повторил Сергей. — Он давно числится в моей роте и никогда не подвергался взысканиям.
Полковник Гурко оторопел. Ему известно было, что Сергей из знатной фамилии. А он всегда искал связей со знатью. Он смотрел на хмурое, сосредоточенное лицо Сергея, не обещавшее ничего хорошего, и вдруг смущенно залепетал по-французски:
— Но, мой друг… вы понимаете… Обязанности службы повелевают…
Потом, овладев собой, сделал гримасу и сказал по-русски:
— Впрочем, ступайте на место, господин штабс-капитан. Ваше ходатайство будет принято во внимание. Я прощаю солдата.
Учение кончилось. Ружья были составлены в козлы. Полковник Гурко удалился. Сергей стоял, окруженный офицерами. Солдаты его роты, кучками собравшиеся посреди манежа, хвастливо поглядывали на товарищей из других рот.
— Славно отбрил! — говорили ласковые голоса. Наш-то не выдаст!
…Приехал наконец император. Начались смотры и парады. А по ночам происходили заседания тайного общества. Собирались обыкновенно в помещении штаба у Александра Николаевича Муравьева, в его кабинете, где топился камин.
Говорили о бездействий общества и обвиняли во всем устав Пестеля, который, по мнению большинства, способен был только устрашить вновь вступающих.
Требования устава находили чрезмерными. Членам общества воспрещалось покидать службу, так как ко времени предполагаемого переворота нужно было, чтоб все важнейшие места были в распоряжении восставших; члены низших разрядов обязаны были безусловным повиновением боярам — членам Верховной думы, а каждый боярин должен был беспрекословно подчиняться большинству голосов в думе; выход из общества был закрыт, а в случае измены грозила кара.
Устав называли якобинским. Михаил Муравьев прямо заявлял, что не войдет в общество, пока не отменят этот устав и не напишут новый.
— Я еще в Петербурге отказался, — говорил он, — и от своего мнения не отступлюсь. Пестель рассуждает так, будто завтра же хочет начать революцию и рубить головы направо и налево. Это чистый якобинец, прямой последователь правил Марата. Не хватает только кинжала да яда.
Александр Николаевич стал на сторону брата и повторял его доводы. Никита Муравьев колебался. Он соглашался, что устав, пожалуй, неудобен для первоначальных действий общества, но видно было, что он ему вообще не нравится.
Один Сергей настаивал на сохранении устава.
— Сила общества, — говорил он, — не в его многочисленности, а в единстве действий и в ясности целей. Пусть оно будет меньше числом, но зато составлено из людей, готовых на все жертвы. Наконец, вы должны помнить, что устав принят с общего согласия и мы дали присягу его соблюдать.
— С Пестелем мудрено спорить, — заметил со вздохом Александр Николаевич. — Оттого и согласились.
Убеждения Сергея ни на кого не подействовали. Даже Матвей молчал, видимо осуждая поведение брата. Было постановлено прежний устав уничтожить, а составление нового поручить Михаилу Муравьеву и Никите. Александр Николаевич достал из письменного стола аккуратную рукопись Пестеля, его брат Михаил с довольной улыбкой поправил уголья в камине, и рукопись была брошена в огонь. Сергей задумчиво смотрел, как скорчились и потом сразу вспыхнули листы, исписанные мелким почерком Пестеля.