Якушкин ответил, что пахотную землю он думает оставить за собой.
Министр слегка улыбнулся.
— По положению 1805 года, — сказал он, — помещику разрешается отпускать крестьян в вольные хлебопашцы лишь при условии наделения их нужной землей. Иначе они могут оказаться без пропитания и для уплаты казенных податей безнадежны.
Якушкин молчал. Министр кивнул головой и пошел в кабинет. Остановившись в дверях, он обернулся и с легкой насмешкой в голосе сказал:
— Николаю Ивановичу кланяйтесь.
VIII. ПЕСТЕЛЬ
В это время в Петербург приехал Пестель. Для своего возраста — ему было двадцать пять лет — он занимал блестящее положение по службе. Он был адъютантом графа Витгенштейна, командующего первой армией, и, как говорили в Петербурге, делал с ним что хотел. Граф Витгенштейн был чрезвычайно высокого мнения о личных качествах и способностях своего адъютанта.
Перемена в тайном обществе произошла в отсутствие Пестеля. Он был тогда в Митаве, где находился штаб первой армии, и узнал обо всем совершившемся из письма Сергея. Он тогда же ответил, что будет действовать по старому уставу, который был принят коренными членами единогласно и не может быть отменен. «Пускай нас будет хоть двое в обществе, — писал он Сергею, — но мы вдвоем будем сильнее, чем целая армия филантропов, не ведающих, чего они хотят, и не способных ни к какому действию».
В 1818 году весной граф Витгенштейн был назначен главнокомандующим второй армии на юге. Пестеля он брал с собой. Перед отъездом на юг Пестелю был предоставлен продолжительный отпуск, которым он воспользовался, чтобы побывать в Петербурге.
Утром, когда Сергей с Якушкиным сидели за чаем, явился денщик от Пестеля.
— А, Савенко, друг любезный! — приветствовал его Сергей. — Давно не видались!
Тот, широко улыбаясь, подал записку.
— Прикажете ответ отнести? — спросил он.
— Скажи, сейчас буду! — сказал Сергей, быстро сбрасывая халат и облачаясь в мундир.
Сергей непременно хотел познакомить Якушкина с Пестелем.
— Увидишь, что это за голова! — говорил он, смеясь от радости.
Якушкин было отнекивался, но потом согласился.
Пестель остановился у своего брата в кавалергардских казармах у Марсова поля. Денщик Савенко провел Сергея с Якушкиным к нему в кабинет. Пестель сидел за письменным столом и писал что-то, изредка заглядывая в разложенные перед ним книги. Он встал из-за стола, обнял Сергея и приветливо протянул руку Якушкину.
Все сели. Якушкин с любопытством смотрел на Пестеля. На нем был простой армейский сюртук с красным воротником и почерневшими штабными эполетами. Густые черные волосы были зачесаны наперед, но не закрывали высокий лоб, а загибались кверху ровным хохолком. Движения его были быстры, как у юноши.
Сразу закипел разговор о предмете, который возбуждал тогда кучу толков в обеих столицах, — о варшавской речи императора при открытии польского сейма, в которой он прямо заявлял, что намерен в скором времени — точного срока он не указывал — ввести конституцию и у себя в России. Сергей рассказывал, что члены Союза благоденствия по этому случаю весьма ободрились, а некоторые поговаривают даже о том. чтобы открыться императору.
Он тут же прочел наизусть ходившие по рукам стихи молодого поэта Пушкина:
— Да, именно сказки! — со смехом повторил Пестель.
Он повернулся к Якушкину.
— Я слышал от Сергея Ивановича, — сказал он с вежливой улыбкой, — о вашем намерении освободить своих крестьян. Си писал мне об этом. Что ж, дело хорошее. Но я думаю, что вы пошли неверным путем.
Якушкин был неприятно поражен самоуверенным тоном Пестеля. Улыбка его показалась ему холодной и принужденной а речь развязной и дерзкой. Он промолчал и нахмурился.
Пестель, выждав секунду и видя, что Якушкин не собирается отвечать, продолжал:
— Видите ли, освобождение крестьян без земли невозможно. По счастью, оно и запрещено законом. Конечно, закон охраняет не благополучие крестьян, а доходы казны, так как с голого взять нечего. Но все же в этом случае он обнаруживает больше мудрости, чем, например, Николай Иванович Тургенев, который, как я знаю, допускает освобождение крестьян без земли, не понимая, что их положение стало бы тогда еще хуже. Что такое свобода без куска хлеба? Это свобода только по имени. Не так ли?