На другой день Михаил два часа держал роту на ногах, требуя выдачи зачинщиков. Рота стояла как вкопанная, и Михаил уехал взбешенный. Однако список «зачинщиков» имелся у Кошкарева: об этом еще ранее позаботился услужливый фельдфебель. Добрейший Николай Иванович потом говорил, что потерял список. Но я полагаю, что он просто его уничтожил. Его доброта не прошла ему даром: сейчас он предается военному суду.
Вечером 17 октября Васильчиков, заманив обезоруженную роту в штаб корпуса, арестовал ее и отправил в крепость. Около часу ночи меня разбудил унтер-офицер:
— Пожалуйте в роту. Беда: вторая рота бунтует. Ворвались к нам, выломали ворота, сбили часовых. Кричат: государева рота погибает.
Я поспешил в свою роту. В коридоре шум голосов, полутьма — только где-то горит одинокая свечка. Мои люди, увидев меня, стали неровной шеренгой. Прочие толпились по флангам и позади строя. Мое сердце сжалось. Эти люди ждут помощи — немедля, сейчас. Они пойдут за нами по первому слову. А мы? Что можем мы сделать? Нам остается только увещевать их, объяснять, что они идут на верную гибель.
И я увещевал их. Я просил не губить понапрасну себя и меня. Я говорил то, что обязан говорить офицер по долгу присяги, и то, что подсказывало мне благоразумие. Они любили меня и уже готовы были повиноваться моему голосу. Но с левого фланга, где толпились люди из чужой роты, раздались голоса: Ребята, не расходись. Государева рота погибает, а третья рота спать пойдет, что ли? Погибать — так всем вместе. Один конец.
Это была правда — и правда поразила сердца. Меня больше не слушали. Все вместе ринулись кучей на двор, и через мгновение весь полк был на ногах. Нестройные, но единодушные толпы несутся в сырую, ненастную ночь на площадь. Удивленные и обрадованные неизвестной им дотоле свободой, они предаются вполне своему восхищению, поздравляют и целуют друг друга. И они были правы: хотя бы одну ночь они насладились свободой.
Человек шесть отправляются искать Шварца. Но Шварц, как будто желая оправдать всеобщее к себе презрение, спрятался в навозе у себя на дворе. Солдаты врываются в его квартиру и вместо Шварца тащат на площадь его парадный мундир. Мундир надевают па палку, плюют в него и разрывают на куски с бранью и хохотом.
Толпа стоит на площади, не имея руководства и не зная, что делать. Начинается рассвет, падает хлопьями мокрый снег. Кое-где с солдатами смешиваются кучки рабочих, направляющихся из слобод к ежедневным занятиям в город. Это уже похоже на революцию. Приезжают на площадь генерал-губернатор граф Милорадович и наш бывший командир генерал Потемкин. Перед ними снимают фуражки, но остаются тверды в своем решении: требовать освобождения государевой роты. Потемкину говорят:
— Мы вас, ваше превосходительство, любим и огорчать не хотим. Только без государевой роты нам никак нельзя: пристроиться не к чему.
Наконец приезжает Васильчиков и с ним Михаил. Михаил хочет крикнуть, но голос срывается, как у молодого петуха, и он задает не совсем кстати вопрос (ты знаешь, что Великий князь не отличается находчивостью):
— А что побуждает вас так действовать?
И тотчас получает ответ из толпы:
— А то и побуждает, что мы для вас не игрушка.
— Мне глядеть на вас стыдно! — кричит генерал Бенкендорф.
— А вот нам так ни на кого смотреть не стыдно, — отвечает ему Малафеев.
К восьми часам утра подходят другие войска, оцепляют площадь, занимают Семеновские казармы. Тогда Васильчиков смелеет. Возвысив голос, он приказывает выстроиться в колонны и идти тотчас под арест в крепость. Семеновцы повинуются.
— Что ж, где голова, там и ноги, — слышатся покорные голоса. — А нам без государевой роты никак невозможно: потому пристроиться не к чему.
Так погиб наш старый Семеновский полк, — заканчивал Сергей. — Одни обречены на шпицрутены и палки, другие содержатся в Свеаборге и Кексгольме, остальных распределяют по армейским частям и высылают из Петербурга. Меня и прапорщика Бестужева-Рюмина переводят в армию, в Полтавский полк. Гибель нашего полка да послужит уроком того, что успех революции в совместном и внезапном действии. Этот случай нами упущен. Когда еще представится подобный?»
К письму была приложена прокламация, написанная крупными, четкими буквами:
«Воины! Дворяне из Петербурга высылают войска, дабы тем укротить справедливый гнев воинов и избегнуть общего мщения за их великие злодеяния. Но я советую учинить следующее: