Сохрани бог от Наполеона! — с негодованием вскричал Рылеев.
Все зашумели,
— Диктаторство! — слышались голоса. — Узурпация!
Только один Оболенский, казалось, внутренне соглашался с Пестелем. Он сидел молча.
Когда общее возмущение несколько улеглось, заговорил Трубецкой.
— Нас не нужно убеждать в превосходстве республиканского правления, — сказал он, — мы и без того достаточно уверены в этом. Однако, начав с республики, вы приходите к самому беззаконному, самому безудержному деспотизму. Ибо если монарх может сослаться на наследственное право свое, то чем могут оправдать свою власть несколько человек, составивших верховное правление? Кто уполномочил их действовать от лица парода, врываться в частные отношения граждан и касаться их собственности, которая во всех странах почитается священною и неприкосновенною? Ибо что ни говори, а земля есть законная, наследственная собственность помещиков, и ни один клочок ее не может быть отторгнут иначе, как с их добровольного согласия и за справедливый выкуп. Образ действий, какой вы предлагаете, породил бы смуту, которая жестокостью своею превзошла бы якобинские ужасы; республика захлебнулась бы в крови, и государство — плохо ли, хорошо ли устроенное трудами наших предков — погибло бы среди развалин… — Трубецкой поднялся с кресел и остановился прямо против Пестеля, сидевшего за письменным столом. — Это ли то счастье, которое вы нам сулите, предлагая насильственный захват власти? Разрушить сооруженное с таким трудом здание государственности, чтобы строить на пустом месте, — у кого поднимется рука на такое дело?..
— Я хочу только очистить дом от старого мусора, — резко сказал Пестель и тоже встал. — Nous devons avoir la maison nette![39]
— Кто любит свой дом, не станет его разрушать, — сказал Трубецкой, бледнея от гнева.
— Я люблю свой дом не менее вас, — проговорил Пестель, тоже побледнев. — Извольте это принять во внимание, князь Сергей Петрович.
Оба, бледные, стояли друг против друга как враги. Между ними был стол, заваленный грудой книг и рукописей.
— Не нужно нам вашей республики, если она куплена столь дорогой ценой! — сказал Трубецкой.
— Так будет же республика! — крикнул вдруг Пестель и так хлопнул по столу рукой, что зазвенел стоявший на нем стакан с недопитым чаем.
На мгновение стало страшно: что-то грозное было в окрике Пестеля и во всей его внезапно выпрямившейся фигуре.
Пестель, однако, быстро опомнился.
— Республика будет, потому что этого требуют время и обстоятельства, — сказал он, садясь.
В это время в дверях показалась жена Рылеева в накинутом на плечи платке; она вызвала на минутку мужа. Они переговорили за дверью. Рылеев вернулся с озабоченным видом. Сказал вполголоса Оболенскому, что нездорова дочка, четырехлетняя Настенька: вероятно, простудилась на прогулке. Жена заходила посоветоваться, за каким доктором послать.
Напряженное настроение рассеялось. Заговорили о делах Российско-Американской компании, где служил Рылеев, и о недавно основанной русской колонии Росс, самом южном пункте владений компании, которые простирались теперь почти до границ Калифорнии. Речь зашла о проектах лейтенанта Завалишина, плававшего на кораблях компании и находившегося в переписке с Рылеевым. Недавно было получено от него письмо из колонии Росс, в котором он сообщал, что Калифорния не прочь отложиться от Испании и отдаться под покровительство России; он виделся с губернатором Калифорнии и вел с ним об этом переговоры. Лейтенант Завалишин предполагал также присоединить к России Сандвичевы острова.
— Государь этого не захочет, — заметил Оболенский. — Взоры его направлены на запад, а не на восток.
— Вот говорят, что наши купцы невежды, — сказал Рылеев. — А древние новгородские купцы, а завоеватели Сибири, а наш купец Шелехов, утвердивший владычество России на Тихом океане? Предприимчивостью и здравым смыслом наши купцы ни в чем не уступят европейским собратьям. Простору им мало, правительство их не поддерживает — вот беда! Я считаю, что их надо вовлечь в наше общество.
— Это счастливая мысль, — отозвался Пестель.
— «Ум российский промыслы затеял!» — пропел Рылеев, несколько фальшивя, начало песни, которая распевалась тогда в американских колониях.
— Надо сказать, однако, — заметил Пестель, — что самые несчастные народы — это те, которые управляются вашей компанией. Она их грабит и нимало не заботится об их существовании. Они должны быть совершенно освобождены от нее и устроены на общих гражданских началах.