— Вы ошибаетесь, — гордо заявил Бестужев. — Это революция, совершаемая для блага народа!
— Народ сам понимает, что благо, что нет! — горячился Горбачевский. — Он не нуждается в няньках.
Встал Борисов.
— Кто и каким образом будет управлять Россией, пока не установится новая власть? — спросил он.
— До тех пор, пока конституция не получит надлежащей силы, — отвечал Бестужев, — власть будет в руках временного правления.
— По вашим словам, — сказал Борисов, — революция будет военная и во главе ее станут одни только начальники, входящие в состав тайного общества. Но какие ограждения вы представите в том, что один из начальников, опираясь на силу штыков, не похитит самовластия?
Вопрос Борисова ошеломил Бестужева. Он побледнел.
— Генерал Риего не похитил самовластия, хотя и опирался на силу штыков! — проговорил он.
— Но именно так поступил генерал Бонапарт, — хладно-кровно возразил Борисов.
Поднялся общий шум. Все заговорили разом — славяне и южане. Полковник Тизенгаузен доказывал, что солдаты пребывают в невежестве. Артамон Муравьев кричал, что он не допустит никакого Бонапарта.
— Это что ж такое? — негодовал Горбачевский. — Весь народ отстраняется от участия. Вы, голубчики, извольте землю пахать, а мы будем для вас уставы да законы сочинять — так, что ли? Так Я вам скажу, что все это барские штуки!
— Вы не знаете русского солдата! — выкрикивал Сухинов.
Выступил Сергей. Голоса стали мало-помалу смолкать.
Сергей говорил искренне, просто, без жестов. Иногда он останавливался, как бы обдумывая свои слова.
— Наши разногласия, — сказал он, — ничтожны перед величием избранной цели. Мы ненавидим и любим одно.
Он призывал оставить раздоры и братски подать друг другу руку, чтобы сразить общего врага.
— Где между нами Наполеоны, мечтающие о похищении прав народных? — закончил он, глядя с улыбкой на Горбачевского. — Кто знает, что нас ждет впереди? Не почесть, не власть, а может быть, смерть от руки палача. Наш путь — не путь честолюбия, а жертвы.
— Братья, друзья! — раздался вдруг восторженный голос Бестужева. Он вскочил с места. — Братья, друзья! — говорил он с волнением. — Ведь нам ничего не нужно для себя. Клянусь вам, я хочу только одного: умереть за свободу!.. — Закрыв руками лицо, он опустился на стул. — Да, умереть, умереть… — бормотал он. — Клянусь умереть…
— Умрем, все умрем! Клянемся! Я тоже клянусь! — заговорили все разом.
Славяне и южане обнимали друг друга и менялись оружием в знак братства. Среди общего шума слышались восклицания:
— Да здравствует республика! Да здравствует народ! Да погибнет различие сословий!
Бестужев, сняв образ с груди, с жаром поцеловал его и торжественно повторил свою клятву. Образ пошел гулять по рукам. Славяне и южане вырывали его друг у друга и вслед за Бестужевым клялись умереть за свободу.
— Нет, милостивые государи! — кричал маленький Пыхачев в исступлении. — Я никому не позволю выстрелить первому за свободу отечества! Эта честь принадлежит пятой артиллерийской конной роте. Я начну… да, я!
Вскочил Артамон Муравьев.
— Я первый положу живот на алтарь отечества! — воскликнул он горячо, и полные щеки его тряслись от волнения. — Я нанесу удар государю!..
Когда все расходились, Сергей удержал Горбачевского, взяв его за руку. Они остались вдвоем. Бестужев уехал вместе с полковником Тизенгаузеном в Полтавский полк.
— Что вы думаете о приготовлении солдат? — спросил Сергей.
Горбачевский изложил свое мнение. Он утверждал, что от солдат ничего не надо скрывать: надо заставить их думать о собственных нуждах и постепенно вводить во все тайны общества, чтобы они боролись не из преданности к начальникам, а за свои собственные мысли и отыскиваемые ими права.
— Едва ли они в состоянии понять выгоды переворота, — задумчиво заметил Сергей. — Республиканское правление, равенство сословий, избрание чиновников — все это пока будет для них загадкою сфинкса.
— На это есть другой язык, — возразил Горбачевский.
Сергей подошел к туалетному столику и вынул из-за зеркала несколько исписанных листков.
— Взгляните, — сказал он, подзывая Горбачевского.
— Что это?
— Это революционный катехизис, составленный мною, — отвечал Сергей, покраснев. — Я думаю, что на солдат сильнее всего можно действовать религией. Я показываю тут, что религия в союзе со свободой.
Горбачевский с усмешкой покачал головой.
— Полно, Сергей Иванович, — сказал он. — Русский солдат не верит указке попов. — И добавил, указывая на лежавшую перед зеркалом головную щеточку: — Это всё такие же вот барские штуки!