Однако исход борьбы был все-таки под сомнением. Любая случайность могла дать перевес восставшим. Обе стороны выжидали, не решаясь первыми перейти в наступление.
Трубецкой не спал всю ночь. Он не смел взглянуть на жену. «Что я с нею-то делаю?» — думалось ему.
В шесть утра, в темноте, он тихо выбрался из спальни в диванную, которая служила ему кабинетом. Он кружил по комнате, как зверь в клетке, натыкаясь то и дело на свой раскрытый дорожный сундучок.
Он перебирал в памяти свою деятельность в тайном обществе. Во все эти десять лет сомнения ни разу не закрадывались в его душу. И еще недавно все казалось так легко и просто: вывести войска на площадь, арестовать, а если понадобится, то и убить Николая, принудить сенат издать манифест, собрать депутатов — и заря свободы воссияет над многострадальным отечеством. И вдруг теперь, в последнюю минуту, точно завеса упала с глаз: вся несбыточность предприятия представилась ему с неумолимой ясностью. Солдаты не подготовлены, не способны к самостоятельному действию Они все из тех же крепостных, в них еще сильны рабские привычки. Они идут за своими офицерами. А кто эти офицеры? Нет среди них ни одного выше ротного командира. «Где у нас генерал Риего, ведущий за собой целую армию? Я, что ли, названый диктатор, только что приехавший из Киева и не имеющий под своей командой ни одной части? Но я дал слово, — говорил он себе, — могу ли я изменить товарищам! Что делать, что делать?»
И он ходил и ходил, пока не начинала кружиться голова. Он ложился на диван, потом вскакивал и опять ходил и ходил, как в бреду.
«Неужели я трус? — задавал он себе вопрос. — Нет, не трус!»
И он вспоминал, как он стоял под ядрами на Бородинском поле, под Тарутином, под Лейпцигом, как он даже шутил в это время. Страха в нем никакого не было. Он знал тогда, что за ним все, весь народ.
Он остановился перед зеркалом: впалые виски, покрытые каплями пота, желто-зеленый цвет осунувшегося лица, круги под глазами.
— Диктатор! — пробормотал он насмешливо.
«Да, храбрость заговорщика не то что храбрость солдата, — рассуждал он, принимаясь снова ходить. — Солдат если гибнет, то славною смертью. Он знает, что его ожидает посмертный почет. За ним все. Великое это слово «все»! А что ожидает заговорщика? Позорная казнь. Наших целей не понимает никто — ни генералы, ни солдаты. В глазах всех мы изменники, преступники. Мы одни, одни! Нас ничтожная кучка…»
Он выглянул в окно на набережную и увидел подъехавшие сани, из которых вышли двое. Он узнал их: это Рылеев и Пущин. Они приехали за ним. Он хотел уйти, но в дверь постучались.
— Войдите, — сказал Трубецкой дрожащим голосом.
Старый камердинер графа Лаваля с поклоном впустил гостей. Они вошли торопливо, не сняв даже шинелей.
— Московский полк на площади, — сказал Рылеев. — Мы вас ждем, князь.
Трубецкой стоял неподвижно, понурив голову.
— В полном составе? — спросил он наконец.
— Четыре роты, шестьсот штыков, — резко ответил Пущин.
— Что можно сделать с такими ничтожными силами? — проговорил Трубецкой, — Напрасное кровопролитие тяжело ляжет нам на совесть.
— Рассуждать поздно, — нетерпеливо возразил Рылеев, — надо действовать! Вы дали слово и не можете отказаться.
— Я уверен, что ничего не будет, — ответил Трубецкой. — Постоят и, не видя поддержки, вернутся в казармы. Лучше но начинать.
Рылеев, ни слова не говоря, круто повернулся и вышел в сени. Пущин скорым шагом приблизился к Трубецкому чуть не вплотную и, прямо глядя ему в глаза, произнес тоном как бы приказа:
— Вы все-таки придете на площадь. Да?
— Приду, — еле слышно проговорил Трубецком после минутного колебания.
«Идти или не идти? — спрашивал он себя, оставшись один. — Принять на себя ответственность за напрасно пролитую кровь? Мы сами все равно погибли — правительству, конечно, все уже известно о наших замыслах. По зачем же вести па погибель других? Если я не приду, то, может быть, ничего и не будет».
Ему невыносимо было оставаться дома. Он боялся увидеть жену, боялся, что за ним придут снова. «И почему я не решился прямо сказать: нет?» — думал он.
Он позвонил, велел подать себе шинель, вышел на набережную, позвал извозчика и поехал в Главный штаб. Морозный ветер дул ему в лицо. «Если бы хоть малая была надежда, — размышлял он, сидя в санях, — о, клянусь честью, я без колебаний принес бы себя в жертву. Но какая польза, если я и пойду? Мое появление только ускорит кровопролитие. А так — постоят и разойдутся». «Постоят и разойдутся…» — повторял он про себя, стараясь успокоить свою совесть.