Солдаты смеялись и приговаривали, подталкивая майора.
— Ну что там, ступай, коли велят!
Очутившись на гауптвахте, майор снова упал на колени.
— Голубчики! — простонал он. — Сделайте милость!
— Чего еще? — рассердился Щепилла. — Сказано — ничего не будет, ну и сидите смирно.
— Сжальтесь надо мной! — жалобно всхлипывал майор, утирая слезы фалдами разодранного мундира. — Прикажите принести рому. Все в штабе осталось — пять бутылок. Там, в казенном шкафу.
Громовой хохот, потрясший всю гауптвахту, не дал ему окончить. Хохотали солдаты. Взявшись за бока, хохотал густым басом Щепилла.
— Ну, братцы, тащите-ка сюда ром, все пять бутылок! — выговорил наконец Щепилла сквозь хохот. — Утешьте удалого майора!
Муравьев расположился в помещении штаба. В приемной толпились просители. Явился помещик Милевич с просьбой охранить его жену от грубости девок.
— Вы меня поймете, вы человек просвещенный, — говорил он, убедительно прижимая руку к сердцу. — А то ведь холопы то есть мужики, — хамы.
Когда стемнело, прибежала в деревенском платочке заплаканная Христина Федоровна.
— О, спасите моего мужа! — стонала она, заламывая руки. — Они хотят его совсем убить, а Густав такой чувствительный, такой нервный!
— Я рад, что ваш муж остался жив и что на совести моей нет убийства, — сказал Сергей серьезным, искренним тоном. — Я очень жалею о том, что произошло. Но это было неизбежно. Теперь успокойтесь: Густаву Ивановичу больше не угрожает никакая опасность. Вокруг его дома сейчас же будет поставлена надежная охрана.
— О, вы великодушный человек, — сказала Христина Федоровна, заливаясь слезами. — Я вам так благодарна!
XIX. СВОБОДА ИЛИ СМЕРТЬ!
Бестужев присоединился к отряду во вторник, на пути в Васильков. Вечером в среду, после занятия Василькова, Сергей созвал в штабе военный совет из офицеров, принадлежащих к тайному обществу, для решения вопроса о дальнейших действиях, и Бестужев доложил собравшимся о результатах своей поездки.
Бестужев был за то, чтобы идти на Житомир через Брусилов. В Брусилове — Кременчугский пехотный полк и Пыхачев с его пятой конной артиллерийской ротой. Правда, полковник Набоков, командир Кременчугского полка, ничего не обещал, но Бестужев объяснял это его осторожностью. Набоков — старый семеновец, полковой товарищ Сергея Муравьева, и на него можно положиться. А главное — пушки Пыхачева.
— Да, да, Пыхачев! — пронеслось по собранию.
— Пыхачева я видел, — с жаром говорил Бестужев, — и убедился, что он нетерпеливо ждет минуты, когда сможет обратить свои пушки против Житомира. В Лещине он клялся, что первый выстрелит за свободу отечества. Обстоятельства вынуждают его уступить эту честь нам, но, чуть только мы приблизимся к Брусилову, его пушки окажут нам помощь. Тогда Житомир и весь корпус в наших руках!
— Житомир в стороне, и идти туда далеко, — заметил Кузьмин. — Не лучше ли сразу ударить на Киев?
— Киев ближе, — поддержал его Щепилла, — и там тоже есть пушки!
— Мы не можем быть уверены в содействии киевских пушек, — возразил Бестужев. — А там Пыхачев. Он исполнит свою клятву.
Затеялся спор. Кузьмин и Щепилла доказывали выгоды неожиданного нападения на Киев.
— До Киева всего один переход, — говорили они. — Там еще ничего не известно. Быстрота и натиск прежде всего, только это решит дело.
— Да, но Пыхачев… — пробовал спорить Бестужев.
— Да что такое Пыхачев? — рассердился вдруг Кузьмин. — За нас везде будут солдаты!
Он даже покраснел от волнения.
— Ты забываешь, — обратился Соловьев к Кузьмину, — что около Житомира восьмая бригада и наши славяне!
— Да, конечно, — подтвердил Сухинов, — там наши друзья.
Выслушав все мнения, Сергей объявил свое решение: завтра же двинуться на Брусилов, по направлению к Житомиру.
— Если у нас будет весь третий корпус, — сказал он, — то этого достаточно, чтобы остальные присоединились к нам без сопротивления. Тогда Киев и Могилев в нашей власти.
Он тотчас распорядился послать в первую гренадерскую и первую мушкетерскую роты приказ идти прямо в Мотовиловку — деревню, находившуюся на пути в Брусилов, — и там ожидать его с остальными ротами. Туда же должен был привести вторую мушкетерскую роту подпоручик Быстрицкий.
С наступлением ночи Сергей уединился в кабинете. Он сидел за тем самым столом, на котором недавно стояли бутылки майора Трухина, и переписывал свой революционный «катехизис», чтобы завтра перед походом прочесть его солдатам.