Сергей холодно поздоровался с Сухиновым (он как будто не удивился его приходу) и прямо обратился к. Кузьмину.
— Анастасий Дмитриевич, — сказал он, — мне известно, что вы объявили солдатам вашей роты намерение общества и призвали их к восстанию. Прошу иметь в виду, что все касающееся Черниговского полка принадлежит мне и что я никому не позволю вмешиваться в мои распоряжения.
Кузьмин вспыхнул.
— Черниговский полк не ваш и не вам принадлежит! — ответил он, задыхаясь от ярости. — Я завтра же взбунтую не один только полк, а целую дивизию, и не думайте, что приду к вам просить позволения, господин подполковник!
— Вы обязаны следовать предписаниям директора, — хладнокровно сказал Сергей.
— Я знаю только своих солдат, — продолжал Кузьмин. — Будьте уверены: когда народ встанет с оружием в руках, он не посчитается ни с чьими предписаниями!
— Наполеоны нам не по климату, господин подполковник! — гневно проговорил Сухинов.
Вмешался Бестужев. Он всячески старался успокоить Кузьмина и Сухинова, но те не желали ничего слушать.
— Изрублю в мелкие куски всякого, кто осмелится располагать мною! — хрипло кричал Сухинов, наступая на Бестужева. — Найдем и без вас дорогу в Москву и в Петербург. Нам не нужны такие руководители, как ты и… — Он метнул свирепый взгляд в сторону Сергея.
— Не будем ссориться накануне общего дела, — сказал Сергей. — Я ценю вашу пылкость, но должен напомнить о том, какая на нас лежит ответственность. — Он с добродушной улыбкой протянул руку Кузьмину. — Я не хотел оскорбить вас, Анастасий Дмитриевич, — произнес он просто.
Кузьмин с волнением пожал протянутую руку.
— Ненавижу эту его аристократическую ужимку, — говорил он, возвращаясь к своей роте вместе с Сухино-вым. — Но зато какое сердце, какая голова!
Вечером, после репетиции смотра, у Сергея было назначено совместное совещание славян с членами Южного общества. Земляной пол балагана был устлан циновками. Горело множество свечей в шандалах. У походной кровати Сергея на ящике, покрытом белой скатертью, стояло зеркало, перед которым лежали туалетные принадлежности: головная щеточка, гребешки, мыло, бритвенный прибор. Тут же была склянка духов. В балагане было светло и уютно.
Южане были все в сборе, когда явились славяне. На походном стуле, расставив толстые ноги в напруженных гусарских чикчирах[48] с шитьем, сидел Артамон Захарович Муравьев, родственник Сергея. Он курил трубку, и на его полном лице с одутловатыми щеками и маленькими глазами было торжественное выражение. Высокий Тизенгаузен, командир Полтавского полка, стоял в невозмутимой позе, заложив пальцы за борт аккуратно застегнутого сюртука. Маленький Пыхачев, командир пятой артиллерийской конной роты, нервно ходил из угла в угол и взмахивал рукой, как бы говоря сам с собой.
Среди южан большинство были полковые и батальонные командиры, люди с известными дворянскими фамилиями. Славяне сначала чувствовали себя неловко. Андреевич то и дело приглаживал широкой ладонью встававшие на голове вихры. Кузьмин, насупившись, косился на туалетный ящик с зеркалом и духами.
Сергей знакомил славян со своими сочленами и дружескими разговорами старался сгладить разницу лет и положений. Наконец он предложил приступить к совещанию. Артамон Муравьев тотчас приосанился и, выбив пепел из трубки, поставил ее в угол. Первый произнес речь Бестужев. Он говорил о необходимости полного доверия к Верховной думе и безусловного подчинения ее предписаниям.
— Наша революция, — говорил он, — будет во всем подобна испанской. Ее произведет армия. Будущей весной, когда император приедет сюда на смотр, решится судьба деспотизма. Мы пойдем на Москву, провозглашая республику, которая навсегда утвердит благоденствие народа. День этот недалек. Но условием успеха является соблюдение в армии порядка и дисциплины, иначе она не может послужить для нас послушным орудием. Солдат нужно приготовлять постепенно. Было бы опасно посвящать их в наши сокровенные цели, которые пока еще для них непонятны и чужды. Это вызвало бы среди них смущение и робость. Они должны быть двинуты в последнюю минуту.
Среди славян послышался ропот.
— Что же, по-вашему, солдаты — это стадо баранов и нх можно вести, куда угодно начальству? — раздался сердитый голос Горбачевского.
Бестужев вспыхнул.
— Я говорю только о постепенности, — сказал он. — Пусть знают солдаты, что мы хотим облегчить их участь, сократить срок службы, уничтожить палки. Этого пока довольно. А больше они не должны знать ничего.
— Да это дворцовый переворот, а не революция! — крикнул Горбачевский.
— Вы ошибаетесь, — гордо заявил Бестужев. — Это революция, совершаемая для блага народа!
— Народ сам понимает, что благо, что нет! — горячился Горбачевский. — Он не нуждается в няньках.
Встал Борисов.
— Кто и каким образом будет управлять Россией, пока не установится новая власть? — спросил он.
— До тех пор, пока конституция не получит надлежащей силы, — отвечал Бестужев, — власть будет в руках временного правления.
— По вашим словам, — сказал Борисов, — революция будет военная и во главе ее станут одни только начальники, входящие в состав тайного общества. Но какие ограждения вы представите в том, что один из начальников, опираясь на силу штыков, не похитит самовластия?
Вопрос Борисова ошеломил Бестужева. Он побледнел.
— Генерал Риего не похитил самовластия, хотя и опирался на силу штыков! — проговорил он.
— Но именно так поступил генерал Бонапарт, — хладнокровно возразил Борисов.
Поднялся общий шум. Все заговорили разом — славяне и южане. Полковник Тизенгаузен доказывал, что солдаты пребывают в невежестве. Артамон Муравьев кричал, что он не допустит никакого Бонапарта.
— Это что ж такое? — негодовал Горбачевский. — Весь народ отстраняется от участия. Вы, голубчики, извольте землю пахать, а мы будем для вас уставы да законы сочинять — так, что ли? Так я вам скажу, что все это барские штуки!
— Вы не знаете русского солдата! — выкрикивал Сухинов.
Выступил Сергей. Голоса стали мало-помалу смолкать.
Сергей говорил искренне, просто, без жестов. Иногда он останавливался, как бы обдумывая свои слова.
— Наши разногласия, — сказал он, — ничтожны перед величием избранной цели. Мы ненавидим и любим одно.
Он призывал оставить раздоры и братски подать друг другу руку, чтобы сразить общего врага.
— Где между нами Наполеоны, мечтающие р похищении прав народных? — закончил он, глядя с улыбкой на Горбачевского. — Кто знает, что нас ждет впереди? Не почесть, не власть, а может быть, смерть от руки палача. Наш путь — не путь честолюбия, а жертвы.
— Братья, друзья! — раздался вдруг восторженный голос Бестужева. Он вскочил с места. — Братья, друзья! — говорил он с волнением. — Ведь нам ничего не нужно для себя. Клянусь вам, я хочу только одного: умереть за свободу!.. — Закрыв руками лицо, он опустился на стул. — Да, умереть, умереть… — бормотал он. — Клянусь умереть…
— Умрем, все умрем! Клянемся! Я тоже клянусь! — заговорили все разом.
Славяне и южане обнимали друг друга и менялись оружием в знак братства. Среди общего шума слышались восклицания:
— Да здравствует республика! Да здравствует народ! Да погибнет различие сословий!
Бестужев, сняв образ с груди, с жаром поцеловал его и торжественно повторил свою клятву. Образ пошел гулять по рукам. Славяне и южане вырывали его друг у друга и вслед за Бестужевым клялись умереть за свободу.
— Нет, милостивые государи! — кричал маленький Пыхачев в исступлении. — Я никому не позволю выстрелить первому за свободу отечества! Эта честь принадлежит пятой артиллерийской конной роте. Я начну… да, я!
Вскочил Артамон Муравьев.
— Я первый положу живот на алтарь отечества! — воскликнул он горячо, и полные щеки его тряслись от волнения. — Я нанесу удар государю!..