- Просто я очень устала, Леночка.
- А ничего не случилось? - спрашивает она пытливо.
- Нет, - говорю я, хоть мне и очень хочется рассказать о Зикунове.
- Знаешь, - говорит Лена, - у одной девочки в нашем классе от отца нет писем уже три месяца. Она очень плакала сегодня.
- От нашего папы еще дольше нет писем, - отвечаю я не сразу.
- Но ведь наш папа жив! - В голосе Лены не только твердая уверенность, но и удивление: как я могу сравнивать?
Я подхожу к Антону. Он спит, совсем как спал когда-то Костик: ничком, раскинув руки и разрумянившись. Личико у него худое, шея тонкая, волосы упали на лоб. От ресниц на щеку легла длинная тень. Даже взять его на руки нельзя, жалко будить, а руки по нему так соскучились.
В два часа ночи я выхожу из дому. У меня есть запасной ключ. Вот я открою дверь, войду в дом. Что меня ждет. О чем боялся сказать Зикунов?
Я отворяю дверь очень тихо, в сенях темно: перегорела лампочка, а другой не достанешь ни за какие деньги. Захожу в столовую, там никого, в мастерские - пусто. Поднимаюсь по лестнице, и вдруг - шорох, будто вспорхнула птичья стая, и легкий скрип двери - так скрипит дверь в дальней спальне мальчиков, у нас их две. Ощупью иду по темному коридору и вхожу в спальню. Поворачиваю выключатель, лампочка зажигается, накал очень слабый, словно ночник. И в этом неверном свете я вижу спящих ребят. Нет ни одной пустой кровати, ни одного, кто лежал бы одетым: на спинках кроватей висят брюки и куртки. Я снова в коридоре. Что такое удивило меня, когда я шла в спальню мальчиков? Я не остановилась тогда, не отдала себе отчета, что это было за ощущение. Прохожу снова из конца в конец - а, вот оно! От самой крайней печки (их три в коридоре) в ноги пахнуло теплом. Присаживаюсь на корточки, нащупываю на полу щепки. Открываю дверцу, щепкой разгребаю золу. В горячей золе, прикрытой угольями, лежит курица, тощий куренок военного времени. Верчу в руках щепу - да, конечно, вот острие изгороди и ржавый гвоздь. "Доказательств нет, - слышится мне голос Криводубова, - подозрения есть". Вот оно, доказательство. Лежит, ощипанное, в горячей золе.
* * *
Я уходила от Криводубова, оставив у него на столе злополучного куренка. Оп не топтал меня ногами, не говорил: "Вот видите", он, который мог меня сейчас с полным правом унизить, не читал мне нотаций, не укорял, он сказал просто:
- Людям кажется, если милиция, так непременно от нее неприятности. А я, между прочим, к вам с открытым сердцем, я же знаю, что это за народ, которых вам прислали из режимного. Я таких перевидал на своем веку дай боже. И вам советую - откажитесь вы от заведования. Женщине с этим не справиться, больно деликатности много. Образование есть, можете в школе учить. На что вам такая тягость? Сейчас не мирное время, война!
Вот это и было самое тяжелое, что я от него услышала. Он говорил мягко, и велел приходить, чуть что, и обещал помочь. Но он глядел на меня, как Ступка: жалостливо.
Утром перед уходом ребят в школу я сказала им всего несколько слов:
- Мы вчера обманули человека, и мне придется сегодня пойти к нему и объяснить, что произошло. Скажу вам честно: такого унижения еще не было в моей жизни, но выхода другого у меня нет. Допрашивать вас я ни о чем не стану - неправды мне не надо, а правды вы не скажете. У нас в Черешенках был сторожевой отряд. Мы сторожили дом и сад от вора. Здесь мы отменили ночные посты, все устают, надо хоть ночью отдохнуть. И потом, от кого же мы будем сторожить? От самих себя? Подумайте-ка об этом. А мне придется идти в милицию.
Вернулась я к обеду. Все сидели за столом и глядели на меня молча, настороженно.
- Галина Константиновна! - сказала после Наташа, зайдя ко мне в каморку. - Зачем же всем страдать из-за них? Наши поручили мне сказать вам: надо от них отказаться, пускай их переводят в такой дом, в каком они были прежде.
Я смотрю на живое милое лицо девочки, в ее серые глаза. Почему же она не понимает, что мы не вправе говорить об этих ребятах "они"?
- Наташа, как, по-твоему, сейчас посоветовал бы нам Семен Афанасьевич отказаться от этих ребят?
Она молчит. Я тоже. Входит Тоня и с порога говорит:
- Надо, чтобы этих, режимных, от нас взяли.
- Тоня, а как ты думаешь, что сказал бы сейчас Семей Афанасьевич? спрашивает Наташа.
- Так то при нем, - не задумываясь, отвечает Тоня. - Он бы на них только поглядел, они бы и хвосты поджали. А Галину Константиновну они разве послушают? Разве ей с ними управиться?
Я молчу, и Тоня смотрит на меня в замешательстве. Я думаю: нас восемьдесят, их десять - неужели же мы только и можем сказать: "уберите их"? Неужели мы такие слабые?.. Если бы верить, что на самом деле мы сильны и справимся, и все одолеем. Но, по правде сказать, я в это не верю. Хуже того - ребята в меня не верят...
Мне кажется, я знаю своих ребят, и люблю их, и поручусь за каждого. Но выдержим ли мы это испытание, переживем ли эту болезнь, хватит ли сил ее побороть - нет, этого я не знаю. А если не сможем, какая же нам цена? И всем нам, и мне?..
...На общем собрании постановили: дежурить всю ночь, по часу на пост. Дежурить по двое: мальчик и девочка. Это предложила Тоня, и я поняла: она не хотела, чтобы "эти", "новые", "не наши" дежурили один на один, без контроля. А девочки все - наши.
Петр Алексеевич сказал мне сухо и коротко:
- Я же вам говорил...
* * *
У Поли в горсти подсолнушки.
- Дай мне, - просит Тоня.
- У меня у самой мало, - ворчит Поля.
- А мне мало и надо, - лукаво ответила Тоня, почти насильно разжала Полин кулак и отсыпала себе подсолнухов. Это за ней водится: мгновенно приметит, кто на какую ногу хромает, и сразу начнет изводить.
Поля скуповата, ее обычный ответ: "У меня у самой мало", а Тоня, неизменно отвечая: "А мне мало и надо", тотчас заставит поделиться - хлебом ли, морковкой, теми же подсолнушками. Учатся они в одном классе. Тоня учится превосходно, легко, все схватывает быстро, домашние уроки готовит скорее всех. Поля - тугодум, и я раз слышала, как Тоня сказала о ней: "Ума палата, а ключ потерялся!"
- Отстань от Поли, - не раз предостерегала Наташа.
Тоня не отстала. И вот случилось неизбежное. Тоня стоит передо мной и рыдает страстно, словно хочет выплакать со слезами не только оскорбление, но и всю себя: