Он бы ответил и явно собирался отвечать, вовсе не сраженный нашим криком, но в эту минуту открылась дверь кабинета и раздался голос Буланова:
- Граждане, что за базар?
Любитель изящного встал со своего места и, не потерявшись, пошел Буланову навстречу. Мы опомнились только тогда, когда дверь за ним закрылась.
- Собака! Еще без очереди! Ведь он только перед вами пришел! - В голосе молоденькой слышались и возмущение и восторг.
- Ну что ж, прелестный и слабый пол, - сказала Лидия Игнатьевна, надевая пенсне, - в итоге так и получается, что мы всегда уступаем им дорогу.
* * *
Ночью я проснулась, как от толчка. Даже не знаю - проснулась ли, спала ли. На потолке лежала прямая белая полоса - то ли лунная дорога, то ли снеговые отсветы.
Семен... Да, да, Семен... Я закрыла глаза, надо было спать. Другие считают до ста. А я говорила себе: ночь, ночь, ночь... Это означало: спи, спи, спи... Забот нет - ночь.
Но что-то мучило меня. Грызло, сверлило. Солонина? Топливо? Валенки? Ах, да! Валенки! Изящество! Легкость!
Зачем мы на него кричали? Ведь он был прав. Дело только в том, что не могли мы, ни я, ни Лидия Игнатьевна, охватить неохватимое. Не было у нас на это сил. А вообще - хорошо бы, конечно, и чулки, и туфли какие-нибудь. И перчатки, варежки, а перчатки.
Я слышала, на рынке одна тетка говорила:
- Знали бы вы, какая я была до войны полная, белая. У меня крем такой был: лимон и сливки, очень хороший. Помажешь кожу - и уж такой цвет лица...
Чудачка, подумала я, лимон и сливки! На лицо-то! Вот бы сейчас Антоше лимон и сливки... И Егору... Но, наверно, она не такая уж чудачка. Наверно, лимон и сливки - это хорошо. Вот в военкомате уже поверили, что я мать двух взрослых сыновей. Какая же я стану, когда вернется Семен?
Всякий поверит, что у меня уже и внуки есть. И ничего удивительного. Ватник и валенки, конечно, никого не украшают. Вот если бы туфли и чулки. Ну ладно, туфли - какие-никакие - есть. Чулки бы. Мне одной пары хватило бы до самого конца войны, до самого Сениного приезда. Я бы надевала их очень-очень редко - на Ноябрьские, Майские и Новый год. Еще 8 марта, пожалуй. И в дни рождения детей. Вот сколько праздников набирается!
Недавно я слышала, как Наташа говорила Тоне:
- Аферистка она, спекулянтка. Полный мешок чулками набила, а теперь за хлеб продает. Есть же такие дуры, которые хлеб на чулки меняют.
- Дуры-то дуры... А вон Лариса Сергеевна тоже ходила менять. И на вечер в клуб пришла в чулочках - тонкие! Шелковые! - сказала Тоня.
- Бежевые? - с внезапно вспыхнувшим интересом спросила Наташа.
- А как же. Именно что бежевые.
- Вот бы нашей Галине Константиновне, - промолвила Настя.
- Ну да... Станет она... - с досадой заметила Тоня. - Есть ей время этими делами заниматься.
Я вздохнула и открыла глаза. Потолок ответил мне невозмутимой светлой полосой. Отставить, сказала я себе, отставить чулки. Спать.
* * *
Судья Корыгина пришла к нам после ужина, когда мы репетировали свою программу для вечера в госпитале. У нас было два самых главных артиста: Тоня читала стихи, танцевала и пела - и все это с блеском и вдохновением; Шура играл на гитаре, аккордеоне, рояле, губной гармошке и любом другом инструменте, какой только попадался ему в руки. Но и, кроме Тони с Шурой, всякому хотелось приготовить что-нибудь свое. Аня Зайчикова пела частушки. Таня Авдеенко знала наизусть "Мойдодыра". И ни у кого не хватило духу сказать ей, что раненым бойцам это уже не по возрасту.
Корыгина вошла в ту минуту, когда Тоня плясала гопак. Тоня тотчас остановилась, будто ее пригвоздили к месту, но Корыгина махнула рукой продолжайте, мол.
Тоня продолжала, но как! Будто бес в нее вселился, этот незнакомый зритель точно подхлестнул ее. Уж она и носилась по комнате вприсядку, и притопывала, и кружилась, и при этом глаз не спускала с судьи.
- Это, пожалуй, в палате для тяжелобольных исполнять будет нельзя, сказала Корыгина.
Тоня мигом обиделась:
- Могу и не выступать! Я не навязываюсь! - и села в угол.
Ира Феликсовна спасла положение, объявив следующий номер: Шура Дмитриев показывал фокусы - этому искусству его еще в Черешенках обучил Митя. Я смотрела на него, застыв: он бессознательно повторял все Митины жесты... на лице его было лукавое Митино выражение. И взгляд тоже был Митин, хоть черные разбойничьи Шуркины глаза ничем не напоминали янтарных Митиных глаз... Когда он вытащил белый шарик из кармана у Корыгиной, я подумала, что на сегодня художественной самодеятельности хватит, и предложила выпить чаю. Ребята мигом сдвинули столы, расставили стулья, и тут мы вспомнили, что Борщик и Лепко пьют чай из мисок, поскольку они снесли свои чашки на рынок. Если бы мы даже захотели поставить им ради гостьи по чашке, мы не могли бы запасных у нас не было.
Лючия Ринальдовна огорчилась, узнав о приходе судьи. Такая гостья! Но что было делать? Перед каждым стояла чашка чая и лежал кусок хлеба, скупо посыпанного сахарным песком.
- Как твоя фамилия, мальчик? - спросила Корыгина у Пети, хлебавшего чай из миски ложкой.
Смущенный, он встал:
- Лепко.
- Почему ты чай ешь как суп?
Лепко молчал. Тося Борщик, хоть его никто не спрашивал, тоже встал. Корыгина повернулась к нему, и, не дожидаясь ее вопроса, Борщик сказал:
- Я обменял свою чашку на рынке...
- Что же ты получил в обмен?
- Хлебушка...
Корыгина круто повернулась и подошла к Велехову:
- А ты на рынке ничего не менял?
- Нет, мы этим не занимаемся, гражданин судья, - ответил он с достоинством.
Я не сводила глаз с этой спокойной женщины со шрамом через всю правую половину лица: что она угадала в Велехове, почему подошла именно к нему?
И вдруг в наступившей тишине раздался голос Ани Зайчиковой. Она говорила протяжно, мечтательно, как если комнате никого не было:
- Вот кончится война... Куплю себе сундук сахару... И вот буду есть, вот буду есть...
Я посмотрела на Корыгину. Она молча отвернулась к окну.