Лиза не рассуждает об этом никогда. Она просто добивается своего, сжав зубы, наперекор уговорам моим и Лючии Ринальдовны.
- Ну что ты там будешь делать? Какая от тебя польза? - говорит Лючия Ринальдовна. - Что ты умеешь?
- Все, - спокойно отвечает Лиза. - А чего не умею, тому научусь.
Это верно. За что она ни берется, все у нее ладится: пилить дрова, шить платье, работать в мастерской, ухаживать да ранеными в госпитале - все она делает так, словно долго и прилежно этому училась. В школе она идет впереди всех тоже без видимого усилия. На уроках военного дела далеко обогнала всех мальчишек.
- Острый глаз, - говорит военрук. - Через месяц-другой будет птиц влёт стрелять. Такая девушка, за ней не угонишься!
Но эта шестнадцатилетняя девушка смотрит на мир почти так же, как Петр Алексеевич.
- Все люди - сволочи, - убежденно сказала она однажды. - Я знаю, вы-то всех считаете хорошими. А хорошие - только в книгах.
- Я больше тебя жила на свете, больше видела. И дурных людей видела, а больше - хороших.
- Ну нет, того, что я видела, никто не видел! - сказала она со страстью. - Уж поверьте, Галина Константиновна, никто не пережил того, что мне пришлось.
* * *
Заозерск. Незаметная улица.
Детдом. Александру Дмитриеву.
Здравствуй, дорогой мой корешок! Сейчас тихо в санчасти. Всего четыре бойца, одного я недавно помогал оперировать. Ночь. Трещат в печурке дрова, звякает от огня дверка, и кипит чайник. И хочется думать о доме.
Вот я сейчас крепко-крепко зажмурюсь - и как будто я зашел в наш дом, в спальню. Я бы тебя не разбудил, а только положил бы тебе на тумбочку, ну, планшет, что ли, или гильзу, или наган. В общем, что-нибудь военное. Ты бы проснулся утром, догадался бы, что это я положил. И стал бы хвастаться перед ребятами, что у тебя планшет - настоящая военная вещь. Я тебя знаю!
Тут окошко знаешь какое? С форточку. И стекло в нем из слюды. Потому что настоящее стекло разлетелось бы от взрывов. Но зато сквозь него видно северное сияние. Другой позавидует: Митька видел северное сияние! А на самом деле оно бедное, жалкое. И от него лучики - колючие, острые, блестящие. Не светят, не греют. " и
Когда я с каждой почтой получаю письма от вас, бойцы и медсестры спрашивают - да что вы какой счастливый, товарищ старший лейтенант. И правда: у меня писем больше, чем у всех. Так ведь и то сказать - у кого еще такая семья, как у меня? Подумай сам, пишете вы, пишут Коля Катаев, Крещук, вчера пришло письмо от Лиды (она сестрой на Юго-Западном), от Горошко, от Лиры, и еще, и еще - всех не упишешь. Ну, я, конечно, не рассказываю подробно, но говорю: "Да ничего, семья у нас дружная. Народу много". А медсестра меня спросила: "А дедка с бабкой живы?" Ну, я, конечно, ответил: "Ясно, живы, а что им сделается?"
Может, ты думаешь, что я вру? Нет, я просто вспомнил про Ступку и Лючию Ринальдовну. Пускай завидуют, пускай удивляются. Но если б ты знал, каково мне бывает на самом деле. С фронта надо писать бодрые письма, но я тебе, как брату, говорю. Вечером пришлось отнять руку одному парнишке. Доктор у нас тоже молодой. Может, если бы он был опытный хирург, удалось бы спасти руку. Если б передовая была не так далеко от центрального госпиталя, может, спасли бы. А ведь рука правая, ты сам подумай, единственная. Второй правой у человека нет. А парнишка нам: "Что вы убиваетесь, режьте, и все, левой буду работать".
Пишите мне, родные, дорогие! Чаще пишите! А ты, Шурка, имей в виду, как война кончится, я возьму и женюсь, и будем жить вместе. Ты, братишка, письмами не считайся, просто пиши все, как есть, про свою жизнь и про то, как вы все помогаете Галине Константиновне. Она писала мне, что вы решили сами себе заготовить топливо и запастись на будущую зиму овощами. Очень правильно! На других надейся, а сам не плошай. Напиши мне, Шурка, про новеньких. Мне как-то чудно, что я теперь не всех знаю. Ну, бывай здоров и помни своего старшего брата
Митю.
* * *
Вечер. Лампа бросает неяркий свет на стол, усеянный цветными лоскутами. Девочки шьют платья куклам.
- Каждой кукле надо коробку, и туда еще одно платье. Маленькие любят наряжать своих кукол, - рассуждает Наташа.
Пока мы сдаем своих кукол без коробок, зато одеты они всегда хорошо "мило, но просто", "простенько, но со вкусом", как выражается Лючия Ринальдовна. Легче было бы одевать всех одинаково. Но девочки на это не согласны:
- Все равно лоскут разный, и куклы тоже разные. Вот глядите, этой идет голубое, а той, черноглазой, надо красное.
Как я ни устала, а и впрямь вижу различие. Головки расписывает Наташа и старается придать каждому кукольному лицу особое выражение - то вдруг лукавое, то задумчивое. Однажды ей показалось, что у куклы сердитые глаза, и она долго билась над тем, чтобы сделать куклу добрее.
- Не полюбят ее такую, не полюбят, понимаете?
Как-то, разрисовав смуглую черноглазую физиономию, Наташа сказала:
- А это вообще будет мальчик. Шурка.
- Ну, а такая морда, что скажешь? - Велехов протягивает Наташе листок бумаги, на листке разбойничья физиономия с оскаленными зубами и раскосыми глазами, как у Чингисхана.
- Это пират, - деловито говорит Наташа, - я не знаю как одевались пираты. А здорово нарисовано.
- Меня через это рисование всё воспитывали. - Велехов закатывает единственный глаз и говорит тонким голосом: - "Ах, Леня, оформи стенгазету про счастливое детство! Ах, Леня, напиши плакат!" Все учиться уговаривали, да я не хотел...
- Ну и зря... - сухо замечает Наташа.
Отсюда, из этой комнаты, пойдут по белу свету куклы - лукавые, задумчивые, озорные. В кармашек платья или фартука мастерица кладет записку с именем. Так ушла от нас кукла, которую звали Анюта. А кому-то досталась белоголовая синеглазая Настя.
Я гляжу на ребят, склонившихся над работой, и думаю... есть о чем подумать. В комнате холодно, топим мы плохо. Пальцы у всех красные, трудно держать иголку, и обеды наши несытные, и вот в этой плохо натопленной комнате при тусклой лампочке сидят несытые дети... Где-то бушует война... За окнами снег, темень. А девочки мастерят кукол, одевают их покрасивее и озабочены тем, как бы сердитый куклин взгляд не напугал малыша...
Да, это совсем не то, что вытачивать именные медальоны. Та работа тихая, безрадостная. У ребят хмурые лица, разговоров почти не слышно. А однажды я видела, как молча плакал Миша Щеглов - руки делают свое, а по лицу ползут медленные, тяжелые слезы.