Темная полоса кончилась так же внезапно, как и началась. В одно прекрасное утро Тоня встала веселая, как ни в чем не бывало. Она больше не кляла Шурку, не жаловалась на то, что ее никто не любит. Она больше не глядела исподлобья и не уводила плечо из-под моей руки. Но все же тревога не покидала меня.
Когда-то давно, в Березовой Поляне, я слышала одно древнее изречение его любил наш милый Владимир Михайлович. "Марк Аврелий, - часто повторял он, - говорит, что самое тихое и безмятежное место, куда человек может удалиться, - это его душа".
Да уж! Что говорить, уютное место была Тонина душа. Так в ней все кипело, столько там клокотало и дымилось разных везувиев, что не желала бы я Тоне последовать совету Марка Аврелия. Пусть лучше ищет прибежища где-нибудь в другом месте.
* * *
Велехов, Велехов, Велехов... Совсем закрытое для меня сердце. Ничего я о нем не знаю. Никогда не чувствую своего бессилия острее, чем при взгляде на него. После суда он вел себя, как прежде, то есть очень хорошо. "Нарушений" за ним никаких не числилось, и Зикунов тоже больше не искал меня по темным углам, чтоб сказать, затравленно озираясь: "Галина Константиновна, а на чердаке..."
На совете дома мы решили, что Борщика нужно подкормить. Ему наравне с маленькой Таней давали молоко, двойную порцию второго на обед. Он был несчастен, угнетен, вечно голоден и горько этого стеснялся. Было решено, что Наташа и Женя за ним приглядят.
А Лепко ходил за мной по пятам. И время от времени повторял, заглядывая в глаза:
- Галина Константиновна, разве можно мне воровать? Прост я для этого. Да вот так получилось... Не буду я больше... Вот увидите.
Казалось, все было тихо. Но неотвязная тревога часто приводила меня на Незаметную улицу даже ночью. Обычно я находила тихий, спящий дом и двоих дежурных, которые, неслышно расхаживали вдоль коридора или сидели у печки. Неспокойней всего было мне, когда дежурил Велехов. Конечно, он дежурил не один, но от этого тревога моя не уменьшалась. Вскоре после суда настало дежурство Велехова, и часа в два, как в ту памятную ночь, когда нашелся в печке злополучный цыпленок, я пошла на Незаметную. Еще с улицы я увидела, что в столовой горит огонь. В нижнем коридоре никого не было. Я отворила дверь столовой. На краю стола сидели Велехов и Лиза и... играли в карты. Прошло немало времени, прежде чем они заметили меня. Лиза встала. Он оглянулся и тоже встал.
Я подошла и взглянула на карты - они показались мне странными. Я взяла в руки одну - она была очень искусно нарисована, почти неотличима от настоящей. Рубашки у карт были словно напечатанные, в мелкую розовую клетку. Бубновая дама равнодушно глядела на меня чуть раскосыми темными глазами. Я перевернула карту, на меня глядели в точности такие же равнодушные раскосые глаза. У пиковой, как и полагается, было зловещее выражение лица. Червовая очень весело улыбалась и чем-то походила на Наташу Шереметьеву.
- Кто рисовал?
- Я, - ответил Велехов.
- Ты знаешь, что карты у нас запрещены?
- Знаю.
- А ты, Лиза?
- Это я виновата, Галина Константиновна, он все хвастал, что его никто не обыграет, А я сказала: обыграю - и обыграла. Пускай скажет.
- Да, - спокойно подтвердил Велехов, - это верно. Она меня умыла. Сроду не видал, чтобы девчонки так здорово играли.
- Мало он, черт кривой, из-за карт наплакался, никак не отстанет, сказала Лиза.
Я посмотрела на Велехова и перехватила его строгий, предостерегающий взгляд.
- Обещай мне, что это в последний раз, - сказала я Лизе.
- Честное слово, - ответила она.
- А с меня обещания не берете? - с усмешкой спросил Велехов.
- Я думаю, тебе ничего не стоит обещать. Ты скажешь и не выполнишь. На что же мне твое обещание?
- Значит, не верите?
- Не верю. Просто запрещаю тебе карты, а если узнаю, что ты играешь, пускай тебя забирают от нас!
- А скажут, не справилась, мол?
- Скажут, конечно. Уже говорят. Что ж из этого?
- Молвы не боитесь, значит. Ну, это хорошо, - заметил он снисходительно. - Не буду я играть, с кем тут играть? Одна шпана. Вот только она - так она вам обещалась не играть. Пес с ними, с картами.
- Ты хорошо рисуешь. Нарисовал бы что-нибудь в подарок нашим фронтовикам.
Он посмотрел очень пристально:
- Воспитываете?
- Нет, не воспитываю, ты и сам большой. Просто прошу: нарисуй что-нибудь в подарок нашим.
- Хорошо, - неожиданно легко согласился он. - Я нарисую на портсигаре.
- А теперь будите своих сменщиков, - сказала я.
- Наш срок еще не кончился, - возразила Лиза.
- Все равно будите.
Велехов пошел своей легкой, подпрыгивающей походкой. Лиза медлила уходить.
- Вы сердитесь? - спросила она наконец.
- Сержусь, - ответила я.
- Я хотела ему нос утереть. Вы бы слышали, как он хватался. Ненавижу, когда хвастаются. И его тоже ненавижу. Вы бы видели, какое лицо у него стало, когда он начал проигрывать. Того гляди придушит.
По дороге домой я вдруг вспомнила, как Велехов сказал: "Воспитываете?" - и даже остановилась, таким жгучим, таким унизительным было это воспоминание.
* * *
Вскоре после суда в местной газете появилась заметка о нашем доме, о том, что нам следует помочь, и о том, что "семья зам. председателя райсовета Буланова проявила хорошую инициативу: сблизиться с детьми-сиротами и приглашать их, лишенных семьи, на воскресенье в свой дом".
Да, жена Буланова пришла к нам. Она была еще молодая, румяная и, несмотря на полноту, двигалась проворно и легко.
- Дом содержите в чистоте, - сказала она снисходительно, - это хорошо. А эта ваша старушка, что кухаркой, она с работой справляется?
- Ей помогают дети.
- А, это хорошо, что к труду приучаете, так и надо. Ну, вот ты, сероглазая, - сказала она, обращаясь к Наташе Шереметьевой, - приходи в воскресенье, погуляешь у нас вместе с моим Игорьком. Председатель наш человек одинокий, - заметила она мне, - а мы люди семейные, можем ваших и в гости позвать. Но не целую же... - Она, видно, хотела сказать "ораву", да спохватилась и докончила: - Но, понятно, не десять человек сразу. Так придешь?