Помню день, когда открылась наша комната. Утром Велехов вдруг попросил:
- Галина Константиновна, я пойду с вами на станцию.
- Что, тебе тоже до всего дело стало?
- Хочу поглядеть.
Когда мы пришли, Настя с красной повязкой на рукаве уже стояла у окна и смотрела в темноту, ожидая первых путников. Женя с Наташей пошли по вагонам. И вот дверь отворилась, и на пороге, зажмурясь от яркого света, нерешительно остановилась молодая женщина с ребенком на руках. Настя взяла у нее ребенка, мать устало опустилась на табуретку.
- Вот, - сказала она, вынимая из кармана бутылку с молоком, разогреть... Если можно...
На печурке грелась вода. Я осторожно опустила бутылку кастрюлю, и женщина ответила благодарным взглядом. Она, видимо, давно уже не высыпалась - глаза были красные и смотрели, словно не видя.
- Знаете что, - сказала я, - пойдите в вагон и прилягте, поспите. Поезд еще долго будет стоять, а мы поглядим за маленьким.
Женщина покорилась как-то бездумно, - видно, недосып был долгим, мучительным и желание забыться сном хоть на минуту - неодолимое.
Едва она вышла, младенец завопил. Мы развернули его, повесили сушить пеленки. Потом напоили парня молоком, он не орал, только пока ел, а потом закричал с новой силой.
Тем временем в комнату пришли еще две женщины с ребятами, и одна, постарше, сказала:
- Слышу знакомый голосок. Малый с нами в одном вагоне - откуда силы берутся, кричит без отдыху, без сроку - ну что ты будешь делать! Мать извел, всех сна лишил!
Парень орал долго, упорно, голосисто. Иногда он вдруг замолкал, а через короткий срок принимался за свое с новыми силами. Настя трясла над ним крышкой от кастрюли, брала его на руки - ничего не помогало.
- Прямо изверг! - говорила женщина помоложе, в старом залатанном платке. Она наскоро сварила на огне мучную кашу и теперь кормила свою девочку.
Я взяла "изверга" и перевернула его на живот. Он потыкался носом в одеяло, потом поднял голову, озабоченно наморщив лоб. Орать в таком положении было затруднительно - он попытался, но тотчас уронил голову на подушку и умолк.
Все засмеялись - и обе женщины, и девочка, набожно смотревшая на каждую ложку каши, которую подносила ей мать. Тут дверь снова отворилась, и вошел Еникеев с тетрадкой в руках.
- Гражданки, - сказал он, не глядя в нашу сторону, - вот книга отзывов, прошу писать отзывы. Не на каждой станции встречаете такую заботу о человеке.
И вдруг я услышала громкий, отрывистый смех Велехова (я совсем о нем забыла):
- Вот это молодец! Не растерялся!
* * *
Перед тем как пойти в школу Сене Винтовкину, Настя сшила ему из новой мешковины портфель и в портфель положила две тетрадки: в клеточку и в три косых. Пенал сделали в нашей мастерской. Все это по военному времени было огромным богатством. Но Сеня посмотрел и сказал:
- Больно мне надо!
- Свинья же ты, однако, милый друг! - сказал Женя.
Настя на Сеню не обиделась. Она по-прежнему заботилась о нем. Починкой и штопкой мы занимались сообща - всякая разорванная одежка передавалась сводному отряду, который чинил, штопал, латал. Но Сенину одежду Настя всегда чинила сама. Она терпеливо сносила его грубость. Только иногда говорила мне:
- Сама не знаю, какой подход к нему найти.
...В школе неприятности начались с первого же дня. Сеню посадили на одну парту с глазастой, курносой девочкой, тихой и безобидной. Сеня заявил:
- Чем мне с ней сидеть, лучше утопиться!
Он изводил свою соседку, дергал ее за косу, облил ей чернилами тетрадь. На уроках не слушал, на переменах дрался, и учительница Клавдия Васильевна не имела ни малейшего желания искать какие-то там подходы, а просто велела мне:
- Приведите-ка вашего воспитанника в чувство. Да поскорее, пожалуйста!
Настя не бранила Сеню, терпеливо учила с ним стихи и следила за тем, как он выводит палочки. Ребята в один голос твердили, что Настино воспитание неправильное, что она Сеню еще больше распустит. А больше куда же? И так сладу нет.
Наташа упрямо и уже не в первый раз говорила, что Сеню надо у Насти отнять. Но что-то мешало мне согласиться с ребятами. Уж не знаю почему, я твердо верила, что Настя поступает так не от слабости характера. Что есть в ее поступках не одна доброта, но и разум.
И однажды случилось так.
На Незаметной улице, через дом от нас, жили старики Девятаевы. Жили они в крошечном голубоглазом домике - ставни выкрасил в незабудковый цвет младший сын перед уходом на фронт. А всего сыновей было четверо - и все на фронте. Старики были на нашем попечении. Мы пилили им дрова, пололи огород (совсем маленький, около самого дома). Если кто-нибудь из стариков болел, наши ребята отоваривали для них карточки, покупали хлеб. Старики Девятаевы очень любили нас и всегда так благодарили за каждую пустяковую услугу, будто мы в весть что для них сделали.
И вот однажды Прохор Иванович поймал с поличным на своем огороде Сеню. Он бы не стал жаловаться, опять-таки потому, что считал себя в долгу перед нами. Он, может, пожурил бы, а может, и так отпустил, не сказав ни слова. Но нет тайного, что не стало бы явным! Когда Прохор Иванович выводил Сеню из калитки, мимо, на Сенину беду, шел Шура Дмитриев. Он спросил, что случилось, выслушал сбивчивые объяснения Прохора Ивановича, который старался, чтобы его слова не звучали жалобой. Впрочем, суть дела была ясна и так: из Сениных карманов торчали хвостики моркови. Шура взял нашего молодца за руку, привел домой и тут уж изложил все своими словами, без недомолвок.
- Бессовестный! - закричала Настя. - Ты бессовестный. Правду ребята говорили. Теперь я вижу, ты и есть бессовестный! Старики... у них все дети на фронте... Кто может помочь - помогает, а ты... Польстился! Да если б ты даже с голоду помирал! Как тебе не стыдно!
Ребята слушали, открыв рот. Неужели это говорит Настя - тишайшая Настя, безропотно сносившая Сенину грубость, Наташины насмешки, Тонино поддразнивание? Девочка, которая ни на кого не обижалась и сама ни разу никого не обидела? Кажется, это произвело некоторое впечатление даже на Семена Винтовкина - он глядел на Настю во все глаза. Он никогда не видел ее такой, она никогда на него не сердилась, что же это она сейчас так шумит? Ведь на этот раз он ей ничего худого не сделал?
- Я вот было тоже поживился помидорами в соседском огороде. Еще в Черешенках. Так Семен Афанасьевич мне на шею надел связку из помидоров. "Раз, говорит, у тебя память короткая, носи это ожерелье, чтобы память у тебя больше не отшибало!" - припомнил Лепко. - Три дня не снимал. Вот было дело!