- На вот, она тебе прислала. - Егор протянул ему конфету в бумажке.
Тосик взял конфету, упрямо повторил:
- А бабушка? - И губы его распустились, как всегда перед слезами.
Мы раздели Егора, уложили. Он боялся смотреть на меня и лежал, отвернувшись к стене.
- Я хотел сказать ее сыну. Да не сказал. Она не дала. Он спросил: "Ты чей, мальчик?" А Симоновна говорит: "Мой знакомый мальчик, меня проведать пришел". - "Откуда, спрашивает, ты его знаешь?" - "А я его мамке помогала за ребятишками смотреть: война. Когда-никогда, а помочь надо". Он говорит: "Это хорошо, да у тебя своего дела много, и старая ты". А она говорит: "Да я помаленьку. Люди они хорошие, простые, как не помочь? Мужик то же самое на фронте". Только я рот открою, а она чего-нибудь начинает говорить. Жены его не было, тут бы и сказать. А она не дала. Все сворачивала на другое. Потом дала конфету для Тосика и говорит: "Ну, иди домой".
Помолчав, Егор прибавил:
- Не сердитесь, Галина Константиновна... - В голосе его послышались слезы, и он умолк.
- Я не сержусь, я рада, что ты жив, что не замерз у дороги. Но как ты мог такое затеять?!
- Мы с Егором уговорились сказать сыну все и открыть ему глаза на его жену, как она с Симоновной обращается. Но не знала, что он сам побежит, сказала Лена.
- У вас у обоих ума палата, - устало ответила я. - Ну, с Лены спрос невелик, но Егор, Егор, ведь тебе скоро четырнадцать! Раз Симоновна решила оберечь сына, вы не должны были вмешиваться.
- Ну, а если бы эта ведьма била Симоновну, тогда должны были бы сказать?
- Ну, тогда...
- А это, что она сделала, хуже битья!
- Ох, не до спора мне. Я ухожу и очень прошу больше никуда не убегать.
- Я не убегу, - сказал Антон. - Я вырасту большой, возьму ружье и убью того внука и останусь у бабушки один внук.
На другой день к вечеру Симоновна вернулась домой. Она вошла, тихо сняла с себя ветхое пальтишко и села на сундук, привычно положив руки на колени. Тосик уже спал, Егор смотрел на нее пристально, не мигая. Лена отвернулась к стене и натянула одеяло на голову.
* * *
- Галина Константиновна, вы опять скажете - нельзя касаться. А как же не касаться, если ваша Муся влюбилась в капитана из пятой палаты?
Наверно, выражение моего лица пугает Тоню, потому что она умолкает, отводит глаза и ворчит:
- Ну, как хотите...
Как я хочу? Я хочу не думать об этом, не слышать об этом, но поневоле думаю и слышу.
- Загуляла, загуляла... - рассуждает Валентина Степановна. - Вот сегодня пришло письмо от Андрея от вашего, а она и не распечатала - в госпиталь, видишь, спешила. А сегодня и не ее дежурство совсем...
- Что пишет Андрей? - спросила я вечером, с досадой замечая, что голос мой звучит сухо и неприязненно.
- Ах, боже мой, - весело воскликнула Муся, - верно, письмо же! Сбегала в комнату Валентины Степановны и тотчас вернулась, на ходу проглядывая исписанные мелким почерком листки. - Ну, как всегда... милая там... дорогая... помню тебя постоянно... Думаю о тебе бесконечно... Ах, господи... Ну, где же дело? Вот, поверите, Галина Константиновна, - сказала она, поднимая смеющееся лицо, - ни слова, как он там живет, какие-нибудь случаи боевые - ну ничего! Совершенно пустые письма!
- Так про любовь же! - воскликнула Лена. - Как же пустые!
Муся смеется:
- Это очень хорошо - любовь, но надо же и о деле писать! Разве можно все про одно, все про одно...
...Лена и Егор привязались к Мусе и гордились ею. Им нравилось, что она такая красивая и веселая. Лена любила рассказывать, как она шла с Мусей по улице и на Мусю все оглядывались, а на базаре один дядька, торговавший картошкой, сказал:
- Ладно уж, уступлю, бери по своей цене. С такой красавицей торговаться грех.
Когда Муся приходит в клуб на танцы, все только на нее и глядят. В госпитале все от нее без ума.
- А она любит только Андрея! - торжествующе заключает Лена. - Одного Андрея, и больше никого на свете! Андрей небось поглядит на Мусину карточку - и ему все нипочем: ни пули, ни снаряды, да, мама?
Лене очень нравится представлять себе все это. Она читала в газетах, слышала по радио о верности, о стойкости и повторяет эти рассказы чуть ли не слово в слово. Муся, казалось ей точь-в-точь такая, как героини этих очерков, И Андрей подходит: вот таким и должен быть он, тот самый, что на фронте, - воюет, любит, и ничто ему не страшно, ничто его не берет. И вдруг... Муся не радуется письмам, не отвечает на них. Для Егора и Лены это - крах. Прежде в их жизни все было ясно: белое - это белое, а черное черное. Любить можно только один раз в жизни, и если у тебя любимый человек на фронте - других людей не должно быть для тебя. А тут... Муся целыми днями пропадает в госпитале, даже не в свое дежурство.
Что мне до всего этого? - думаю я. Это меня не касается... А если бы Андрей был твой сын - касалось бы? Я пытаюсь представить себе, какая жена будет у Тосика. Нет, смешно, и ничего не выходит. И все равно я ничего не стала бы делать - да и что тут сделаешь? Разве я могу сказать: помни Андрея... тоскуй о нем... люби его...
- Вот в книгах пишут, и вы говорите - любовь... Любовь... А какая она такая, эта любовь, если Муся ваша... Сказали бы вы ей...
Как и Тоня, Лиза спотыкается о мой взгляд и, недолго помолчав, говорит:
- Да, да... Я знаю, обидеть легко, а потом исправь попробуй...
И я не могу разобрать, говорит она серьезно или с насмешкой.
Трудно, трудно быть свекровью. Вот пришло мне письмо от Андрея - он спрашивает, здорова ли Муся? Почему не пишет?
Письмо короткое, тревожное - видно, оно трудно писалось, и есть в нем какой-то невысказанный вопрос.
Я отвечаю бодро: Муся здорова, много работает, на днях напишет. А Мусе говорю сердито (так, наверно, сказала бы настоящая свекровь):
- Садись и пиши Андрею. Нет, не завтра, а сейчас.
Так же весело и просто, как делает все, она садится к столу и, не задумываясь, крупным разгонистым почерком не пишет - катает письмо.
...Я знаю капитана из пятой палаты. Фамилия его Малинин. Ему лет тридцать. Я хотела бы, чтоб у него было неприятное лицо. Отталкивающее, противное. Чтоб он был фанфарон и нахал. Тогда бы я могла относиться к нему плохо. Но он не такой. Я не знаю, красивый ли он, но лицо у него хорошее.
Однажды я слышала, как его сосед по палате, капитан Лебедев, кричал на санитарку:
- Безрукие, толком ничего не умеют сделать! Заелись тут, в тылу!