Мы ждали своих в новой, не прежней комнате, с другой стороны больницы. Взглянув на Сеню, я поняла, что откладывать больше нельзя - он оглядывался по сторонам, теребил шапку, переступал с ноги на ногу. Взяв его за руку, как в тот раз взяла меня Анна Никифоровна, я повела его к окошку. Я стукнула о стекло, занавеска отодвинулась, и в окне появилась Настя в сером больничном халате, с обвязанной головой. Увидев Сеню, она всплеснула руками и прильнула к стеклу. Я взглянула на него. Он был совершенно спокоен. Глаза его глядели, как всегда, замкнуто и упрямо, он даже не кивнул ей. Если бы не судорожный вздох, который я не столько услыхала, сколько ощутила (рука моя лежала у него на плече), я могла бы подумать, что это не он минуту назад в тревоге топтался возле нас, всем своим видом говоря: "Скорее, да не мучай ты меня, скорее!"
Но Настя не желала замечать его равнодушия. Крупные слезы текли у нее по щекам, и глаза были радостные, сияющие. Она несколько раз произнесла какое-то слово, и я наконец догадалась:
- Домой, домой! Хочу домой!
"Скоро!" - написала я на стекле и повторила:
- Скоро, скоро! Ну, пойдем! - Я повернулась к Сене. Он не слышал. Он словно врос в землю. - Надо идти, Сеня, нас ждут! - Я мягко потянула его к себе.
Он замигал, будто проснулся. Не кивнув, не улыбнувшись не оглядываясь, пошел рядом со мной.
- Вот видишь, все хорошо. А ты не верил, - сказала я.
Он не ответил.
Мы вернулись к нашим. Анна Никифоровна нетерпеливо ходила из угла в угол. Женя стиснул зубы, переплел пальцы рук и, не отрываясь, смотрел на дверь. И вдруг дверь отворилась - они! С коротким криком Таня бросилась к Жене. Он подхватил ее и крепко прижал к себе.
Ира Феликсовна подошла к матери. Я отвернулась. Потом услышала, как она тронула меня за плечо. Мы обнялись.
- Скорее, скорее! - сказала она. - Скорее на улицу, на воздух, домой! Я по-настоящему выздоровею, только когда выйду отсюда.
- Вот и жди благодарности, - раздался за нами голос доктора.
Застигнутая врасплох, Ира Феликсовна обернулась. Губы ее дрогнули виноватой улыбкой.
- Идите, идите. Не держу, - продолжал старик. - Только помните все, что я сказал: с сердцем больше шутить нельзя, оно взбунтуется. Поняли?
Женя бережно закутывал Таню. Остриженная наголо, она была жалкая, беспомощная. Тонкий рот на исхудавшем лице казался еще больше, и она стала похожа на лягушонка.
- Кормить, кормить, - подумала я, не замечая, что думаю вслух.
- Кормить, да. Как можно лучше кормить. И беречь от простуды. Да... откликнулся доктор.
Он казался очень усталым. Тяжелые веки, красные от бессонницы глаза. Белые до голубизны волосы светились над желтоватым лбом, уголки губ были горько опущены.
- Спасибо вам. Спасибо за все, - сказала я и рассердилась на себя, почувствовав, что голос дрожит.
- Да... - словно не слыша, в раздумье повторил старик. - Не всех я вам возвращаю... Не всех... Величко - та скоро... скоро будет дома. А тот беленький - ленинградский...
Он умолк. Веки его были опущены, казалось, он так и уснул стоя.
- Не всех... Что поделаешь... не всех... - повторил он еле слышно.
* * *
После отъезда Муси я по-прежнему писала Андрею. Сначала он отвечал мне, потом письма перестали приходить. Ну что ж, думала я. Это еще ничего не значит. Бывает так, что письма идут и идут, и внезапно - весть о гибели. Так было с Федей. А бывает, что подолгу вестей никаких нет - и вдруг письмо. Бывает...
Я ничего не писала ему про Мусю. Может, он потому и перестал отвечать мне? Может быть...
И вот однажды в дверь постучались. У Антона был жар, и я в тот вечер вернулась домой раньше обычного. Увидев на пороге Тоню, а позади нее Шуру, я очень испугалась: вдруг на Незаметной без меня что-нибудь стряслось? Но Тоня поспешно сказала:
- У нас все в порядке. А я вам гостя привела, глядите!
Передо мной стоял Репин. Он почти не переменился. То же умное, приметное и правильное лицо, но на нем снова лежит печать замкнутости, исчезнувшей было на тех фотографиях, что привезла с собою Муся. Впрочем, нет - это не замкнутость, не надменность, скорее, тревожное ожидание. Мысли эти мелькнули у меня и исчезли, осталась только одна: знает ли? Если знает, почему приехал? Как быть? Что сказать ему?
Всех выручала Тоня - она говорила без умолку:
- Я сразу вас узнала! Галина Константиновна, я сразу его узнала, ну в точь как на фото, правду я говорю? Андрей Николаевич спрашивает: "А как пройти..." Не успел договорить, а я ему: "Пойдемте, провожу". - "А куда ты меня поведешь?" - "Как куда? К Галине Константиновне!" Да вы бы тут в темноте ни в жизнь ничего не нашли.
- Узнали? - спросил Андрей, держа мои руки в своих.
- Сразу! А ты меня? Ох, не могу на "ты"! Такой большой, совсем незнакомый! Вот Леночка, узнаешь? А вот Антоша, а это Егор. Вы... ты знаешь, у нас тут живет Владимир Михайлович, помнишь Владимира Михайловича?
Что-то я многовато разговариваю, подумала я, избегая его взгляда. А он здоровался со всеми и успевал отвечать мне спокойно, не впадая в то лихорадочное многословие, в которое все мы ударились.
- Вот только по Леночке и вижу, как много лет прошло, - сказал он. Такая маленькая была...
Он снял шинель, ушанку и присел на стул у постели, где лежал Тосик, глядевший на гостя во все глаза.
- А у нас Юлечка... - сказал Тосик, решив поразить Андрея самой нашей большой достопримечательностью.
- Кто же это? - спросил Андрей, развязывая рюкзак и вынимая оттуда всякую снедь.
- Это маленький ребеночек, - солидно ответил Антон.
- Очень интересно. Вот, Галина Константиновна, возьмите.
И опять, как в тот вечер, когда приехала Муся, появились сгущенное молоко, шоколад, колбаса. Лена и Тоня хлопотливо готовили чай, а я сидела на сундуке, боясь говорить, боясь молчать, не смея поднять глаза.
- Сейчас чай вскипит, - сказала Зося, выглянув из-за двери. - Может, пока солью вам, умоетесь?
Андрей достал из рюкзака полотенце и мыло и вышел на кухню. Он так ни о чем и не спросил. Я утерла платком лоб, мне казалось, что я долго таскала кирпичи, такая меня одолела усталость.
Потом все мы сели за стол. Валентина Степановна весело приговаривала:
- Давно ли я сказала, что надо ждать гостей? Вы надолго к нам? Почему так давно не писали? Уж Галина Константиновна как волновалась!