Из школы Наташа никогда не возвращалась одна - всегда у нее оказывалось трое или четверо провожатых.
- Галина Константиновна, а за Наташей сколько ребят бегает, - сообщила Тоня.
- Нет, эта в девках не засидится, - утверждала Валентина Степановна.
- Смотрите, как занятно, Галина Константиновна, - раздумывала вслух Ира Феликсовна, - есть девочки красивее Наташи, а все мальчики влюблены в нее.
- Кто - все? - спросила я.
- Да все. Полшколы.
Вот оно! Полшколы... И с этой минуты я лишилась покоя. Не Наташа меня тревожила. Женя.
Пожалуй, ничего в нем не изменилось. Он был такой же, как всегда. И по-прежнему немного строг:
- Наташа, как у тебя с алгеброй? Ты уже сделала уроки?
Наташа то вдруг притворялась глухой и по двадцать раз переспрашивала:
- Чего? Уроки? Какие уроки? Первый раз слышу такое слово - алгебра! то, ко всеобщему удовольствию, отвечала какой-нибудь оперной арией, к примеру:
Что наша жизнь?
Игра!
Пятерки все
одни мечты!
Или:
Смейся, паяц,
над погибшей контрольной!
Я не замечала, чтобы Женя настаивал, - напротив, он скоро отступился, как бы поняв, что Наташа больше не нуждается в его опеке.
Однажды мы шли по улице, было морозно, а шарф у Наташи небрежно перекинут через плечо.
- Девочки, завяжите шарфы, - сказал Женя, хоть с нами шла еще только Поля и шарф она туго замотала вокруг шеи.
Женя не хотел, чтоб Наташа простудилась. Не хотел, чтоб она получила "плохо". Чтоб с ней случилось что-нибудь дурное. И у него неожиданно оказалось вдоволь единомышленников. Они тоже не хотели, чтоб с Наташей случилось что-нибудь дурное. Они готовы были всячески украшать ее жизнь. Наташин соученик Павлик Горшенин подарил ей выпиленную из фанеры рамку. Другой - яблоко из посылки, которую получил из Алма-Аты. Третий... Словом, все шло как нельзя лучше. И в один прекрасный день ребята вернулись из школы с новостью: Наташу выбрали председателем совета отряда. Предложил это кто-то из школьных, и все согласились.
- А напрасно, - сказал Женя. - У тебя и дома работы хватает, взять хотя бы малышей.
- А почему ты на сборе молчал? - вспыхнув, спросила Наташа.
- Что же мне, давать тебе отвод? Я думал, ты сама откажешься...
Наташа не дала ему договорить:
- А вот и неправда. Я знаю, почему ты злишься. Потому что мой заместитель Павлик Горшенин.
Женя не ответил. Глаза у него сузились, лицо медленно заливала краска. Чуть переждав, он отошел в сторону.
Мне показалось, будто ударил колокол и кто-то громко сказал: началось!
Но это началось не сегодня. Просто сегодня я поняла, что мне уже не быть спокойной за Женю.
Дня через три Наташа сказала:
- Помоги, пожалуйста. Я не понимаю задачи.
Он помог. Я видела их лица, склоненные над тетрадкой, и слышала его ровный голос.
- Все ясно? - спросил он под конец.
- Спасибо. Ясно, - печально ответила Наташа. Конечно, ей и прежде была ясна задача и неясно только одно: как снова найти дорогу к Жене. Она притихла. А жизнь - штука безжалостная: как-то Наташа помогала Тане одеться - и вдруг та спросила, да так, что все услышали:
- А Женя с тобой раздружился, да?
- Завяжи башмак получше, - ответила Наташа.
Но Таня не отставала:
- А почему он на тебя рассердился? Лучше ты с ним помирись.
...Женя готовился в комсомол. Это было большое событие; ведь если не считать Велехова, Женя был самый старший у нас - и первый наш комсомолец. Мы не сомневались: он отлично пройдет, в школе его любят. Но как же не волноваться?
- Приняли! - крикнул с порога Шура. - Единогласно!
Мы решили отпраздновать: к ужину в Женину честь испекли оладьи.
- Нет, оладьями вы не отделаетесь, - сказал Женя с набитым ртом, - во дворе придется поставить мне памятник. Уж такое обо мне говорили, что я чуть сквозь землю не провалился! Активный! Идейный! Выдержанный! Нет, Галина Константиновна, вы даже не знаете, кто украшает своим присутствием этот стол.
- Ну, а раз такое дело, давай сейчас же мирись с Наташей! - сказал Тёма.
- А я с ней не ссорился, - спокойно ответил Женя.
Лицо его не изменилось, но мне почудилось - что-то блеснуло глубоко в глазах.
- Я не нуждаюсь! Не вмешивайся! И вообще... - крикнула Наташа и выскочила из-за стола.
Женя, невозмутимо доедал оладью.
* * *
Опять на потолке над моей кроватью знакомая светлая полоса. И опять я не сплю. И опять спрашиваю кого-то о том, что, в сущности, знаю и сама. Я ведь взрослый человек. А взрослый ли? Бывают ли на свете вполне взрослые люди? Да, бывают. Но не я. Взрослый человек не мается пустяками. Война. Не хватает топлива, еды. А я все думаю, как бы помирить Наташу с Женей.
Когда мы в теплушке ехали сюда, помню: то, что для меня было одной только заботой, одной тревогой, для ребят было и светом, который сочился из щелки, и забавой: чайник весь в саже, и дежурный перемазался, разливая кипяток. Когда дождь барабанил по крыше, я думала: сырость, холод, простуда, а они слышали, что дождь выстукивает:
Капитан, капитан, улыбнитесь!
У них была своя жизнь, и, несмотря на бремя моей заботы, я знала об этой жизни. Потому что помнила себя девчонкой. Стала ли я с тех пор другой? Да, конечно... Но, наверно, забыв свое детство и юность, нельзя быть с детьми. Уходит что-то важное, и ты перестаешь понимать. Начинает казаться: дрова есть. Обувь цела. Чего же еще? Нет, этого мало. Даже сейчас. Даже в войну. И вот я думаю: что будет с Женей Авдеенко? Как сложится его жизнь? Я думаю об этом, хотя пшена у меня припасено всего на одну неделю.
Нет, нелегкий характер. Трудный. Легкий лишь для других. И трудный для себя. Добро сложнее зла. Достоинство, самолюбие и даже что-то более крупное, что люди зовут гордостью, - все это есть в нем. Он заботлив, умеет думать о других, быть может, громче иных чувств говорит в нем совесть.
Должно быть, тяжек, но и прекрасен груз совести. Чем больше тот груз, тем больше человек спрашивает с себя. Но, уважая других, он не может потребовать от них меньше, чем требует от себя. Всерьез все его чувства и привязанности, и того же он ждет от других. И никогда не согласится на меньшее.
Трудно будет жить Жене Авдеенко. Его задели Наташины слова. Он знает, что нужен ей, что, уж наверно, она жалеет о тех дурацких словах. Но простить ее не может. Пока не может. Как научить его снисходительности? Научит ли его этому жизнь? И надо ли этому учить? Не знаю.