А сейчас? Сейчас я осталась одна, и это одиночество мне не по плечу, я боюсь его, оно угнетает меня и лишает веры в свои силы. Оказалось, все, решительно все в этой жизни трудно. Легко только, с ребятами. Стоило мне перешагнуть порог дома, столкнуться со взрослыми, как меня встречала обида. Она была многолика и разнообразна - от грубого окрика в учреждениях, где я обивала пороги, до молчаливого презрения Ступки ("Ох, жинки, жинки!"). С Ирой Феликсовной было легко и просто, как с моими девочками. С Петром Алексеевичем - куда труднее. Он работал очень хорошо. Не было предмета, по которому он не помогал бы ребятам. Самая хитроумная задача по математике, по физике, дебри истории, географии - он знал все. Но этот человек состоял из одних углов. Вот он задыхается от астмы, бледнеет, тяжело дышит, страшно кашляет. Трудно на него смотреть.
- Подите прилягте, - прошу я.
- В могиле належусь... - неизменно отвечает он.
- Что вы как чудно отвечаете, - сказала однажды Лючия Ринальдовна и, обращаясь ко мне, прибавила: - Мужчины иной раз как дети, ну, сущие дети.
- Да... Дети... Сукины дети... - сказал Петр Алексеевич, и после этого я боялась к нему подступиться.
...Если бы пришло письмо... Если бы хоть несколько слов... Зачем? Одно, только одно слово: жив. И все стало бы по-другому. Я стала бы неуязвимой. Твердой. Я совсем иначе ходила бы по земле. Совсем иначе говорила бы с людьми, и никто бы не мог мне ответить: "С луны свалилась".
Но письма не было.
* * *
Девочку из Орловской области звали Аня Зайчикова. Она отбилась от семьи, но ни минуты не сомневалась, что снова ее найдет. Была она круглолицая и круглоглазая, с соломенными прямыми волосами и белесыми, всегда удивленно вскинутыми бровками. Когда что-нибудь радовало, огорчало или сердило ее, она говорила на разные лады: "Ах-ах!"
Она охотно рассказывала о своей семье:
- Нас пять сестер. А мама сказала: "Пока мальчика не рожу - не успокоюсь". И родила-таки мальчика, назвали Коля. Он у нас шестой. Правда, Галина Константиновна, какое хорошее звание: Коля? Самое мое любимое. - И тут она произносила звонким ласковым голосом: - Коля! Коля! А не люблю я звание Андрюша. Грубое звание какое, вот послушайте. - И басом она произносила по складам: - Ан-дрю-ша! А самая лучшая моя сестра - Надя, она у нас самая старшая. Такая хорошая девушка, такая добрая, такая бесхарактерная. Никогда не кричит, никогда не сердится, а слова плохого ну, ввек от нее не услышишь.
Аниным шефом вызвалась быть Тоня Водолагина, и Аня охотно пошла к ней в неволю. Она тотчас стала говорить: "Мы с Тоней" - и делала все так, как велела Тоня.
Был еще у нас новенький Сеня Винтовкин. Я его сразу полюбила, потому что его звали Сеней, но он никого не полюбил, оказался отчаянным озорником, в школу еще не так как был всего семи лет от роду, а услыхав, что в шефы ему назначена Настя Величко - самая тихая и самая добрая девочка во всем нашем доме, - сплюнул (так-таки прямо и плюнул на пол) и сказал:
- На фиг она мне сдалась!
Он немало уже мотался по вокзалам и дорогам военного времени и совершенно походил на беспризорника начала тридцатых годов - та же залихватская повадка, тот же словарь.
- Я тебе что, легавый? Пошел ты знаешь куда?.. Ещё чего!
Низколобый парень, напугавший меня своим угрюмым видом, оказался тих и покладист па удивление. Лючия Ринальдовна утверждала, что он сущий теленок. У него была заветная мечта - стать поваром, поэтому всякую свободную минуту он проводил на кухне и очень толково помогал Лючии Ринальдовне. Наверно, ему при этом перепадала лишняя миска супа но он работал не за страх, а за совесть, и Лючия Ринальдовна любила, когда на кухне дежурил Триша Рюмкин.
Ну что ж? Ребята как ребята. Может, все обойдется?
А тем временем Ступка получил заказ: наши мастерские должны были делать детские игрушки и... именные медальоны - маленький деревянный футляр, в который вкладывается листок с именем и фамилией бойца.
* * *
- Откуда у тебя эти калоши?
- Нашел.
- То есть как это - нашел?
- Честное слово: иду, смотрю, валяются калоши. Я и взял.
Калоши новые, хорошие. Почему они валялись на улице? Кто их бросил? Зикунов, мальчик из новеньких, самый худой, самый щуплый, с острым личиком и впалыми щеками, смотрит на меня уныло и равнодушно.
- Галина Константиновна! - слышу я на другой день. - Поглядите, какие я калоши нашла! - Это говорит Аня Зайчикова.
И почти следом за ней появляется Сеня Винтовкин с большими, видимо с валенок, калошами.
- Нашел? - спрашиваю я.
- Нашел, - отвечает он независимо.
Что это за город, где на улице валяются калоши? И почему я, исколесившая его вдоль и поперек, никогда не находила на дороге ни калош, ни другой обуви?
Все были опрошены заново, и все стояли на своем: "Иду, смотрю, калоши валяются".
Посреди этого разговора открылась дверь, и вошла молодая женщина в новом белом тулупе и новеньких белых бурках. За руку она тащила Тришу Рюмкина. Женщина не поздоровалась, она с порога крикнула:
- Наехали! Уголовники! Только и умеют - воровать!
Я поднялась ей навстречу, но она, не глядя на меня, продолжала кричать:
- Жили без них, как люди! И вот наехали! Только вас и не хватало!
Следом за ней показался старик с очень смуглым, навек загорелым лицом.
- Здравствуйте, гражданочка! - мягко заговорил он. - Вы крику не слушайте, но вышла неполадочка. У нас в городе обычай - уж не помню, с какого времени, - как стоит город, так и обычай: обувку оставляем на крыльце, чтоб в дом грязь не тащить. Ну, а ваши не поняли. Думают, плохо лежит, отчего не взять. А это обычай, честный обычай.
- Что ты им объясняешь? Она что, маленькая, не понимает? Ей ее атаманы ворованное тащат, а она и рада. Больно ты ловка, гражданка эвакуированная!
- Ну-ка, пошли отсюда! - сказал Шура Дмитриев, и пока я, задохнувшись, искала, что ответить этой женщине, Шура подошел к ней, как-то быстро и ловко повернул и легонько подтолкнул к выходу.