Я знаю, мне нельзя взять больше ни одного ребенка. Некуда будет уложить, посадить. Мы не так давно приняли ленинградцев, нам тесно и трудно. И думать нечего. И вдруг я поняла, что со вчерашнего дня ни о чем другом не думаю. Только об этих ребятишках, которых привезли сюда, в Дальнегорск.
Зашла на телефонную станцию, попросила разговор с Заозерском. Усталая, охрипшая девушка сказала, что сможет соединить не раньше чем через три часа. А наше совещание начнется через час.
– Мне по очень важному делу, – сказала я робко.
– У всех важные дела! – надрывно закричала девушка. – Сейчас нет неважных дел. Подумаешь, у ней у одной во всем свете важное дело! Кого вам там, в районо? Калошину? Идите говорите! Заозерск на проводе!
Я побежала в кабину и схватила трубку:
– Товарищ Калошина? Это я, Карабанова! У меня очень важное дело…
Я рассказала про детский эшелон и попросила, чтобы вечером Ирина Феликсовна была в районо у телефона. Чтобы до вечера она посоветовалась с детьми. Чтоб все на месте сообразила, Думаю, можно взять человек шесть. Как скажут ребята?
– А вы как считаете? Алло, алло! Товарищ Калошина!
– Да и считать нечего. Помещения-то у вас нет?
Что-то застрекотало в трубке, потом щелкнуло. Больше я ничего не слышала.
– Я же говорила! Не время сейчас Заозерску! Приходите через три часа! – снова хрипло закричала девушка. – Оформляю второй заказ!
Когда я пришла в городской театр, совещание, уже началось. Я села в задних рядах, с краю. На трибуне стоял высокий пожилой человек. Он рассказывал о своем детском доме. Я с завистью слушала о большом подсобном хозяйстве, о богатом урожае картофеля и овощей.
– Ну, так он здесь уже лет двадцать, не меньше. Нашел, чем удивить, – проворчала моя соседка. – А вот попробуй на пустом месте. Как я… А тут еще велят брать этих маленьких. Поверите, сутки ломаю голову. Некуда мне их брать, ну вот некуда, хоть плачь.
Того, кто был на трибуне, я слушала вполуха. Я, как и соседка моя, ломала голову. Нам бы еще одну комнату. Нет, надо две. Ведь это малыши. Им надо играть… Не могут же они целый день сидеть в спальне. И не могут есть за нашим столом, им нужны маленькие столы, маленькие стулья. Ну, с этим мы бы сладили: столярка у нас хорошая и ребята – мастера умелые. И сетки для кроватей сами сплетем. Но что об этом думать, если помещения нет. Зачем я звонила в Заозерск, если знаю, что ровно ничего поделать нельзя?
Придя на телеграф, я с порога услышала:
– Карабанова! Карабанова! Вызывает Заозерск! Пятая кабина! Карабанова! Заозерск, Карабановой нет!
– Есть! Я! Это я!
– Чего же вы! Ору из всех сил, а вы в молчанку играете!
Я не стала слушать, что она там еще кричала. Потыкавшись в разные двери, нашла наконец пятую кабину.
– Галина Константиновна? – В трубке звучал свежий молодой голос Иры Феликсовны. – На совете дома решили взять десять человек.
– Но…
– Мы все обдумали и рассчитали. Мы уже были в детском саду, смотрели мебель.
– Ирочка, а помещение?!
– Как, я не сказала? Мы пошли в райком. Да, к Соколову. Он говорит, нам отдадут дом Паченцевых. Там одна горница двадцать метров, а другая шестнадцать, да еще кухня. Мы были там, смотрели. Печка отличная! И Соколов сказал, что завтра нам подбросят дров. Приезжайте скорее!
На ходу завязывая платок, я бежала к городскому театру.
Молодец, мысленно говорила я Ире, молодец! Так отлично сообразила, так быстро справилась!
Дом Паченцевых стоял через дорогу, на той же Незаметной улице, где жили мы. Отец и два сына были на фронте, мать месяц назад переехала к родным в Зауральск, оставив дом в распоряжение райсовета. Что ж, мы будем платить. И ей подспорье, и мы выйдем из положения.
Поспеть бы до конца перерыва! Сейчас надо разыскать Ильина и сказать ему. А, вот он.
– Товарищ Ильин! Товарищ Ильин! Я сейчас говорила с Заозерском. Мы сможем взять десять ребятишек. Только нам надо недели две, чтобы приготовиться. Можно это?
– Спасибо! Вот спасибо! Вы – первая. Я думаю, у вас легкая рука, и сейчас дело пойдет. Может, поделитесь с товарищами с трибуны?
– Ой, нет!
Он засмеялся.
– Ну, нет так нет! Я сам скажу.
И перед концом заседания он сказал что-то о патриотическом почине, о необходимости следовать благородному примеру. Я не знала, куда девать глаза.
– А, Карабанова, – услышала я чей-то голос позади себя. – Ну конечно, я ее мужа знаю, он на Украине тоже всегда вот такой саморекламой занимался. Лишь бы выскочить первым, лишь бы на себя внимание обратить.
Я не обернулась. Наверно, это слабость души. Но кто бы мог сидеть там, сзади, на чьи глаза я натолкнусь? Какой-нибудь Кляп? Да нет, его место поближе к президиуму. А может, самый обыкновенный честный человек, который слышал это от кого-то вроде Кляпа – и поверил. И теперь искренне думает вот так о Сене, о нашей работе. А что я ему скажу? Еще расплачусь…
И я не обернулась. Слабая душа, сказал бы Семен.
И вот они приехали. Их было десять, они знали только, как их зовут, и не все могли назвать свою фамилию. Смуглая девочка лет двух сказала, что ее зовут Юша, и упорно стояла на этом. А другая говорила про себя, что она Алеша.
Ира Феликсовна посадила ее к себе на колени.
– Меня в детстве звали Зорей, – сказала она мне. – Вот бы вы со мной сейчас намучились. Так как же тебя зовут?
– Алеша.
– А мама тебя как звала?
– Алеша.
– А папа?
– Алеша.
– А бабушка у тебя есть?
– Есть.
– А как она тебя называла?
– Мое солнышко.
– Ах ты господи! Ну, а тетя у тебя есть?
– Есть. Она звала меня Леночка.
У нас у всех вырывается вздох облегчения. Не так просто с Юшей – она может быть и Катюшей, и Раюшей, но она не соглашается ни на одно имя.
– Может быть, ты Катенька или Раечка? Может быть, тебя зовут Соня?
– Я – Юша! – повторяет она упрямо и смотрит исподлобья большими сердитыми глазами.
Один мальчуган едва ли трех лет, большеголовый, большеротый и ушастый, чем-то притягивал меня. Я все возвращалась к нему взглядом. И вдруг сжалось сердце, я вспомнила: он в точности походил на малыша, убитого в то страшное утро во время бомбежки.
Это заметила не одна я.
– Галина Константиновна, – шепчет Настя, – помните того мальчика… когда нас бомбили… Похож, правда?
– Вылитый! – говорит Тоня. – А помнишь, ту девочку убитую тоже, как меня, звали – Тоней. Галина Константиновна, этот парнишка пусть мой будет.
Привезла ребят Татьяна Сергеевна Белобородова, высокая женщина с замкнутым красивым лицом. Оно было не только замкнутое, оно было… брезгливое, пожалуй. Когда мы в бане мыли детишек, она все делала как следует – мылила головы, стараясь, чтобы мыло не попало в глаза, и терла мочал спины, но я видела: все это она делает через силу, с трудом подавляя в себе что-то. И ребята каким-то непостижимым чутьем это угадывали. Тот лопоухий мальчишка оглушительно вырывался от нее – и тотчас умолк, как только его перехватила Ира Феликсовна. У Иры он усердно и терпеливо жмурился, когда шапка пены сползала ему на глаза, и не завопил, когда она окатила его более горячей, чем следовало, водой. Она сама испугалась, а он смолчал.
Уже после бани, во время обеда, я видел, как Татьяна Сергеевна утирала нос беленькой сероглазой девочке. Она делала это добросовестно и тщательно, но как при этом были сжаты ее губы!
– Вам с детьми работать не надо! – без обиняков вынесла приговор Лючия Ринальдовна.
Тотчас поняв, не переспросив, Татьяна Сергеевна перевела взгляд на меня:
– И вы так думаете?
– Да, и я.
– Но что же мне делать? У меня – ребенок, мне надо работать.