Достал из кармана второй листок, сложенный вчетверо, держал в руке, не зная, что ему с ним делать. Аракчеев, видя, что император никакого интереса к этой бумаге не проявляет, распорядился:
— Положи-ка его сюда, — и указал рукою на свой стол.
Шервуд, шагнув, положил листок на уголок стола, возвратился на прежнее место.
Александр задал ему еще несколько вопросов, пожал ему руку, сказал, что будет отблагодарен, велел явиться к графу Аракчееву за инструкцией.
Когда Шервуд вышел, Александр молча глядел на Аракчеева, его глаза как бы спрашивали: ну-с, что будем делать?
На немой вопрос царя Аракчеев ответил:
— Выловим, ваше величество, всех злоумышленников, до единого выловим!
Александр опустился в кресло, устало произнес:
— Надо благодарить бога, что не обошел нас верными людьми. Дай этому молодцу все средства к выявлению злоумышленников. Все новое, что станет тебе об этом деле известно, немедля шли мне нарочным в Таганрог. В остальном поступай по своему разумению. Я решил не давать огласку этому делу. Гласность может нам только повредить. Для главарей найдется место в Шлиссельбурге… Навечно. Помнится, наши предки не раз поступали подобным образом, — сказал император и вспомнил о бумажке, которую оставил Шервуд, спросил:
— Ну-с, погляди, что там этот молодец у Пушкина стянул.
Аракчеев развернул лист бумаги, вслух прочитал:
Александр взмахнул рукою, и Аракчеев прервал чтение.
— По-прежнему, сукин сын, плетет всякую ересь. Почему он шастает по Малороссии? Он ведь сослан в Кишинев?
В Петербурге Аракчеев Шервуда не принял, вручив ему записку к своей домоуправительнице, приказал ждать его в Грузино, куда он сам приедет после проводов императора в Таганрог.
В тот же день Шервуд и выехал, обдумывая в пути план дальнейших действий для выявления злоумышленников. Лето было в разгаре, на дорогах клубилась пыль, было душно, но в экипаже, представленном Шервуду по приказу Аракчеева, он чувствовал себя необыкновенно счастливым. «Может, мне царь пожалует какое-либо село в Малороссии и тогда наступит другая жизнь», — мечтал Шервуд, подъезжая к Грузино.
Подойдя к главному дому графа, он увидел на фронтоне большой лепной герб, внизу слова: «Без лести предан».
Гостя отвели к домоуправительнице Настасье Федоровне Минкиной, моложавой полной женщине с высокой грудью и лицом, слегка поклеванным оспой. Управительница для виду развернула поданную ей цидулку, но так как читать не умела, велела гостю присесть отдохнуть, а сама мотнулась на другую половину дома к письмоводителю графа, который, прочитав цидулку, сказал, что гость, видимо, очень важная особа.
Возвратясь, Минкина бесцеремонно спросила у гостя, зачем он пожаловал.
— Не могу знать, — ответил Шервуд, — мне приказал генерал, вот я и приехал…
— Как тебя кличут?
— Иваном Васильевичем.
— Что же у тебя за дела, Иван Васильевич, к Алексею Андреевичу? — вновь спросила Минкина.
— Не могу ничего сказать…
Настасья Федоровна немного возмутилась, выпалила:
— Знаешь ли, мил человек, что у Алексея Андреевича от меня секретов не бывает. Все, что знает он, и мне знамо.
— Ну, тогда они вам и расскажут, а мне молвить о том запрещено.
— Молодой, да ранний, — наигранно сказала Минкина, потом подняла колокольчик и встряхнула им.
В комнату вошел пожилой слуга с длинными седыми бакенбардами.
— Никита, отведи барина в розовые покои…
— В розовые? — удивленно переспросил слуга.
— Сам Алексей Андреевич о том написал, — пояснила Минкина.
— Это же покои для царя-батюшки…
— Веди, веди, — повторила домоуправительница.
Комнаты, куда слуга привел Шервуда, размещались на втором этаже южной половины дома. Открывая их, слуга важно изрек:
— Здеся единажды царь-батюшка опочивал.
Оставшись один, Шервуд с любопытством разглядывал покои. У дверей прихожей стояли тапочки из зеленого атласа. Сняв сапоги и сунув в тапочки ноги, Шервуд блаженно вздохнул: «Сам царь их носил…» Осторожно начал осматривать апартаменты. Стены большой светлой спальни были обтянуты шелком розового цвета. Шервуд тогда еще не знал, что это любимый цвет императора. Пушистые ковры, позолоченные дверные ручки, расписные потолки, огромные зеркала, богатство обстановки, которую Шервуд прежде не видел, навеяли на него чувство легкого страха.