— Да что с вами? На вас лица нет, Иван Иванович, да раздевайтесь, пожалуйста. Сейчас Станислава позову, он в детской, что-то наш Владик нездоров.
В комнату вошел Станислав Антонович, поздоровался с Сухиновым, спросил:
— Вы никак заболели? У вас жар?
— Пустое. Пройдет. Вы слышали, наверно, стрельбу пушек? Это стреляли по нас…
Сухинов попросил воды. Залпом выпил целую кружку и вкратце рассказал о том, что произошло.
— Милейший Иван Иванович, что же вы наделали… — почти шепотом произнес Станислав.
Сухинов долго молчал, а потом сдавленным голосом ответил:
— Теперь не вернешь. Пошли мы на верную гибель. Предполагали, что может быть неудача, но только не то, что случилось…
— И что же теперь? — осторожно поинтересовался Шалацкий. Сухинова занимало сейчас другое, и он сказал об этом.
— Я понимаю, что подвергаю вас опасности, но другого выхода у меня не было. Дайте, пожалуйста, мне гражданское платье, и я немедля оставлю вас, пока ночь. Ну, а ежели хотите, я открою вам свой план. Знаю, что теперь мне все равно погибать, но, чтобы не зря, проберусь я в Петербург и ухлопаю новоиспеченного императора. Это должны были сделать другие, но что-то не получилось…
— Верочка! — вскрикнул Станислав, обращаясь к жене. — В своем ли уме наш кум? — Потом повернулся к Сухинову: — Иван Иванович, после всего, что случилось, как вы можете? Мы упадем на колени и будем молить вас, ради бога, не идите на этот безумный шаг. Ради нас. Ради вашей милой Катеньки. Мы не выпустим вас из квартиры, пока не дадите слово, что отказываетесь от этой страшной затеи.
Мольба Станислава и Веры подействовала на Сухинова.
— Что же прикажете мне делать? — примирительно спросил он. — Мне ведь все равно погибать, и надобно подороже отдать жизнь…
— Пробирайтесь на юг, а оттуда за границу, и вы будете спасены. Мы дадим вам сани и лошадь. Доберетесь быстро, пока розыск еще не дан.
Несколько раз Вера порывалась пойти позвать Катеньку, но Сухинов решительно возражал:
— Не надо. Не хочу и не могу видеть ее рыдающей… Пусть в памяти моей она останется такой, как есть… Дайте мне, пожалуйста, перо и бумагу, оставлю ей письмо, но чтобы она никому об этом не проговорилась, а то и ей беда будет… Государь начнет рубить лес, и щепок много будет…
— Плохо знаете вы свою Катю. Она не из тех, которые могут сделать такую глупость, — сказала Вера.
Пока Сухинов писал письмо, хозяева оставили его одного, а потом подали ему одежду, чтобы переоделся.
Уже далеко за полночь Шалацкий, накинув на плечи пальто, одел шапку.
— Вы куда? — удивленно поднял брови Сухинов.
— Пойду приготовлю вам сани и лошадь.
— Нет, этого я принять не могу. Вы и без того много сделали для меня.
— Ах, дорогой Иван Иванович, мы не обеднеем. Это такая малость, но она может вам помочь, — сказал Станислав, выходя из дома, и пока его не было, Сухинов попросил разрешения зайти в детскую, попрощаться с Владиком. Ему хотелось в последний раз взглянуть на своего крестника, который был очень привязан к нему.
Вера зажгла свечу, приоткрыла дверь в детскую, попросила зайти. Широко раскинув руки, Владислав спал. Минуту постояв у его кроватки, Сухинов повернулся к Вере, взял ее руку, опустился на колени, прошептал:
— Прощайте, милая и незабвенная. Больше не свидимся, — горячо целовал ей руку. Вера не выдержала и, рыдая, быстро вышла из детской, чтобы не разбудить сына. Сухинову хотелось сказать ей какие-то слова утешения, и он сказал, сам не веря им:
— Ничего, все будет хорошо…
Знал, что навсегда покидает этих милых людей. Покидает здесь свою любовь и надежду, и все же находил в себе силы держаться.
Возвратился Станислав. Смахнув снежинки с шапки, сказал:
— Все готово, Иван Иванович!
Сухинов обнял Веру, а затем друга, вышел во двор. У крыльца стояла запряженная в небольшие двухместные сани гнедая лошадь, нетерпеливо стучала копытами.
Накинув платок на плечи, следом за мужчинами на порог вышла Вера.
— Иван Иванович, а это? — Она показала на сверток его военной одежды и саблю.
— Одежду бросайте в сани, а саблю, пожалуйста, оставьте себе на память. Она серебряная, досталась мне за пролитую кровь. Спрячьте.
Вера с грустью сказала:
— Пуговицы от мундира я срезала, отдам на память бедняжке Катеньке. Милый наш Иван Иванович, неужто это все? — спросила она и, не дождавшись ответа, перекрестила его, закрыла ладонью лицо и ушла в дом.
Сытая лошадь легко вынесла сани из распахнутых ворот, и перед Сухиновым вновь встал вопрос: «Что делать? Куда ехать?» Но вскоре бурное волнение уступило место апатии.