— Любезный Иван Иванович, хозяин сказал, что уже везде имеются афиши о розыске вас как государственного преступника. Он просит извинения, но дальше утра вы не можете оставаться здесь…
Сухинов на секунду спрятал лицо в ладони, а когда на улице опять залаяли собаки, невольно вздрогнул.
— Не беспокойтесь, это нищие пришли за подаянием, — при этом Зенкевич протянул деньги, — здесь двадцать рублей серебром, на дорогу вам.
Сухинов денег не взял и начал быстро одеваться.
— Куда вы? Оставайтесь до утра.
— Здесь я не останусь более ни минуты. Бог с вами, — сказал Сухинов, выходя во двор. Когда он сел в сани, Зенкевич на минуту задержал его:
— Иван Иванович, хозяин просил, чтобы вы, ради бога, не сказали нигде, что были здесь.
— Не извольте беспокоиться. Я никому не скажу. Как только ваш хозяин мог в этом усомниться?
Уставший, измученный, Сухинов выехал на дорогу. Колючие крупинки снега, словно маленькие иголки, впивались ему в осунувшееся лицо. Его всецело захватил вопрос: «Почему так поступил Давыдов? Может быть, он по-своему прав? Разумеется, не хотел взваливать на себя ответственность за укрытие государственного преступника. Но почему же тот крестьянин не побоялся укрыть меня? Почему Шалацкие так благородно поступили?»
Сухинов хорошо разбирался в людях, и все же он верил: есть что-то в их взаимоотношениях остающееся вечной загадкой, недоступное для самого проницательного ума и понять это можно лишь сердцем.
«Подлость и благородство, дружба и предательство существуют спокон веков. Где же причина тому, что один человек совершает красивый, возвышающий душу поступок, а другой — поступает низко и подло?»
Долго и мучительно пытался разобраться в этом Сухинов, ставил себя на место Давыдова и каждый раз приходил к выводу, что сам не смог бы так поступить…
Здесь уместно заметить, что осторожность, проявленная Давыдовым, не спасла его. Сосланный на вечную каторгу в Сибирь, он там и погибнет, и только тридцать лет спустя в Каменку вернется его жена Александра Ивановна с кольцом на руке, сделанным из кандалов, которые носил ее муж…
Лошадь сильно устала. Сухинов решил остановиться в первом же селе, которое встретится на пути.
На дверях корчмы, к которой он подъехал голодный и расстроенный, висела бумага, чуть запорошенная снегом. Сухинов, смахнув с нее перчаткой снег, прочитал: «Разыскивается государственный преступник Сухинов Иван Иванович. Приметы: росту 2 аршина около 8 вершков, лица смуглого, худощавого, чистого, волосы на голове и усах черные, глаза черные, говорит сиплым голосом, лет около 35. На левой руке между кистью и локтем знак от раны пулей навылет. Каждого, кто укажет место пребывания преступника, ждет крупная награда».
Потом такие объявления Сухинову встретятся еще не раз, но сейчас его бросило в холодный пот. Приметы описаны верно, кроме черных усов, сбритых еще в Гребенках.
Открыл дверь корчмы и чуть не задохнулся от табачного дыма, сквозь который из-за прилавка едва проглядывалась высокая, толстая шинкарка. Сухинов узнал, что ее зовут Дуняшей. Она опытным глазом заметила незнакомого человека, подошла к столу, за который тот присел, и рукой смахнула хлебные крошки, огрызки соленых огурцов, спросила, что желает гость.
Не успел Сухинов сделать заказ, как к его столу подсел жандарм. В нервном порыве Сухинов достал из кармана табак, протянул его жандарму.
— Закуривайте, пожалуйста…
Жандарм отодвинул в сторону саблю, висевшую у него почти на животе, закурил, возвратил табак Сухинову, осведомился:
— Далече путь держим?
— Отец у меня помер. Хоронить ездил, а сейчас возвращаюсь к себе, в имение. Небось слыхали мою фамилию: Давыдов, — спокойно сказал. — И, не дождавшись ответа, в свою очередь спросил: — Скажите, где можно остановиться на ночь? У меня ведь еще лошадь…
— У меня можно, ежели хорошо заплатишь…
Такой быстрый ответ жандарма насторожил Сухинова, но отступать было некуда.
— Как вас звать, почтенный?
— Дмитрием меня дразнят.
— А по отцу?
— По отцу у нас не кличут…
— Далече к вам?
— Полверсты.
— Что ж, я согласен. Вот только возьму кое-что на ужин.
Сухинов подошел к Дуняше, купил кварту водки, два фунта колбасы и вышел на улицу, где его уже ожидал жандарм. И пока ехали, Сухинова сверлила мысль: «Неужели провокация?»
Дом жандарма стоял на отшибе. Когда подъехали, хозяин сказал:
— Ты маленько обожди здесь или же иди в хату, а я отведу лошадь в хлев кума, у нас своего не имеется. Я враз. Здесь недалече…
Сухинова опять захватило подозрение: «Не ловушку ли устроил мне жандарм?» В хату не пошел, решил ждать хозяина.