— Не знаю. Наверно. Далече ли уйдет крепостной человек без бумаг и без денег…
Антося начала укладывать ребят спать, а хозяин снял сапоги, положил на них онучи, пропахшие потом, поставил возле печки сушить. Вышел в сени, закрыл наружную дверь на деревянный засов, позвал Сухинова:
— Погляди, любезный, как запирается дверь, ежели ночью по нужде потребуется отпереть…
Из сеней в открытую дверь забежал огромный черный кот, прыгнул на лежанку, а затем на печку, улегся рядом с ребятами.
— Господский, — указывая на кота, начал хозяин, — стар стал, дак они его прогнали, от и прибился к нам. Жалко беззащитной животинки…
Потом хозяин опять сел у стола, показывая на водку, спросил:
— Ну, что, еще малость?
Сухинов отказался.
— Одному негоже, оставим на утро, — решил хозяин.
В поселке тревожно залаяли собаки.
— Это они учуяли волка, — пояснил жандарм.
— Волки-то здесь водятся?
— Как же. И летом и зимой спасу от них нету.
Сухинов поднялся от стола, медленно прошелся по хате, потом подошел к хозяину, покрасневшему от выпитой водки, тихо спросил:
— Скажите, любезный Дмитрий, вот вы находитесь при большой власти, но сердце, видать, у вас доброе, а почему вы хотите лишить жизни человека только за то, что вам дадут хорошие деньги?
Жандарм непонимающе развел руками, переспросил:
— Как энто, лишить жизни? Я никак такое не могу. Курицу — и то жалко, а то человек…
— Вы сами сказали, что не плохо было бы поймать Сухинова. Вы поймаете, а другие его убьют.
— Дак то ж государев преступник…
— Кто его знает. Я же вам рассказывал об одном преступнике…
Сухинов на минуту замолчал, поглядел в сторону ребят, решил перевести разговор на другую, более доступную для жандарма тему, спросил:
— Сколько лет вашему старшему?
— Степке одиннадцатый намедни пошел, а что?
— Вот, скажем, подрастет ваш Степка, а его возьмут и продадут куда-либо на сторону или того хуже — на двадцать пять лет в солдаты забреют. Уйдет Степка и уже никогда не увидит своего отца и мать родную. Возвратится стариком, никому не нужным. Разве это справедливо? А если Степка будет возражать, его государственным преступником объявят…
— Неужто так могит быть? — сокрушался жандарм.
— Сколько угодно. Я сам встречал таких людей… Да и вы наверняка знаете. Небось, кто-либо из ваших родственников или знакомых служит в армии…
Говорили долго. Дети уже спали, а Антося, скрестив на груди руки, молча слушала.
Уже далеко за полночь жандарм зажег свечу, проводил Сухинова в отдельную комнатку, указал на кушетку.
— Отпочивай, любезный, у нас тихо, разве что клоп другой раз заползет…
Ночью хозяин спал плохо. На уме вертелись приметы разыскиваемого, он мысленно перечислял их, загибая пальцы на руке «…лица смуглого, волосы на голове и усах черные, глаза черные, на левой руке…» Потом вспомнил разговор о солдатах. «Я ведь своего родного дядька совершенно не помню. Мать рассказывала, что в солдаты постригли, когда ему было 20 лет. Прошло уже более двадцати, а он все служит…» — думал жандарм, все более проникаясь уважением к постояльцу.
Рано утром, когда еще все спали, хозяин уже был на ногах. Он тихонько приоткрывал занавеску на дверном проеме, заглядывая в комнатку, где спал Сухинов. Он тоже всю ночь ворочался, тревожные думы не давали покоя. Задремал под утро.
Поднялась Антося и затопила печь. Жандарм опять заглянул в комнатку, увидел оголенную руку квартиранта, оторопел: на ней между кистью и локтем виднелось синеватое пятно…
Суетливо поманил жену в сени, а когда она молчаливо за ним последовала, сказал сдавленным голосом, испуганно тараща глаза.
— Он! Все приметы… и рука… Все схоже. Вот те крест, он! — И перекрестился.
Жена тоже перекрестилась:
— Господи! Царица небесная… Да неужто? Не вздумай, Митя… Упаси тебя бог грех на душу брать. У нас дети… Пускай идет себе с богом, что он нам плохого сделал, Митя?
— Ничего не сделал, но ведь столько денег! Враз корову можно купить.
— Как тебе не стыдно, Митя! Господь с тобой. Нам не нужны такие деньги. Такой славный человек. Даже деткам он люб.
Антося приблизилась к мужу, взяла его за руку, тревожно прошептала:
— Митя, не смей! Не бери сей грех. Господь бог накажет, — она не удержалась, заплакала.
Жандарм любил жену, он не мог спокойно переносить ее слез. Нахмурив мохнатые брови — это делал всегда, когда ему надо было что-то решить, — через минуту выдавил:
— Почто ревешь, дура. Будя по-твоему. Пущай себе уезжает…