В ночь на 30 марта из Могилевской городской тюрьмы в подвал одного из помещений штаба 1-й армии были доставлены Сухинов, Соловьев и Мозалевский. Впервые за долгие месяцы друзья оказались вместе. От них Сухинов узнал о судьбе братьев Муравьевых-Апостолов. Утром, в сопровождении усиленной охраны, их привели на суд. Зал, где предстояла судебная процедура, был пуст. Все проходило тайно. Для проформы вначале подсудимым зачитали обвинительное заключение. Начался допрос.
— Подсудимый Сухинов, вы признаете себя виновным? — спросил судья.
— Перед императором да, виновен, но перед отечеством нет, — спокойно ответил Сухинов.
Судья поднял брови, повернулся к члену суда, о чем-то пошептался с ним, достал из кармана платок, вытер испарину на лбу и продолжал:
— Что вы, подсудимый Сухинов, можете сказать в свое оправдание?
— К тому, что я изложил на следствии, могу лишь добавить: моим единственным побуждением было не заблуждение, как мне пытались доказать, а любовь к отечеству…
Спустя час судья прочитал приговор. Всех троих присудили к расстрелу, приговор подлежал еще утверждению.
10 апреля приговор направили в аудиторский департамент военного министерства. Там его рассмотрели и изменили. Решение гласило: «Соображая все сии обстоятельства с прописанными в сентенции военного суда законами, Аудиторский департамент признает подсудимых Соловьева, Сухинова и Мозалевского по злым действиям их, как главных сообщников возмутителя Муравьева-Апостола, подлежащих смертной казни — четвертованием».
Решение объявили осужденным. Но оговорили его: последнее слово за императором. Все, что касается декабристов, как стали впоследствии называть членов тайного общества, царь держит в своих руках.
Дело отправлено в Петербург.
Решение аудиторского департамента о Сухинове и его товарищах еще было в пути, как 10 июля Николай I, рассмотрев приговор верховного уголовного суда по делу ста двадцати одного декабриста, из которых пять человек присуждались к смертной казни четвертованием, а тридцать один человек — отсечением головы, решил проявить монаршую милость и заменил последним смертную казнь вечной каторгой, предварительно лишив всех чинов и званий. А в отношении осужденных к четвертованию, «кои по тяжести их злодеяний поставлены вне сравнения с другими, предаю решению верховного уголовного суда и тому окончательному постановлению, какое о них в сем суде состоится», — собственноручно написал царь. Он уже сам все давно решил и определил. Комедия повторного суда нужна была ему только для видимости. На второй день решение было вынесено: «Вместо мучительной смертной казни четвертованием Павла Пестеля, Кондратия Рылеева, Сергея Муравьева-Апостола, Михаила Бестужева-Рюмина и Петра Каховского приговором суда определенного — сих преступников за их тяжкие злодеяния повесить».
Николай, как истинный палач, собственноручно написал сценарий казни, он по минутам все рассчитал, предусмотрел. Вот это зловещее распоряжение генерал-губернатору Петербурга, как главному распорядителю казни:
«В кронверке занять караул. Войскам быть в 3 часа. Сначала вывести с конвоем приговоренных к каторге и разжалованных и поставить рядом против знамени. Конвойным оставаться за ними, считая по два на одного. Когда все будут на месте, то командовать на караул и пробить одно колено похода. Потом г. генералу, командующему эскадроном и артиллерией, прочесть приговор, после чего пробить второе колено и командовать „на плечо“. Тогда профосам[4] сорвать мундиры, кресты и переломить шпаги, что потом и бросить в приготовленный костер. Когда приговор исполнится, то вести их тем же порядком в кронверк. Тогда возвесть присужденных на смерть на вал, при коих быть священнику с крестом. Тогда ударит тот же бой, как для гонения сквозь строй, докуда все не окончится, после чего зайти по отделениям направо и пройти мимо и распустить по домам. Николай».
Этот страшный документ царь надеялся скрыть от людей, но история распорядилась по-другому.
Много лет спустя, когда Лев Толстой прочитал копию этого распоряжения, он с возмущением сказал: «Это какое-то утонченное убийство».
В те дни в Петербурге не только в знатных домах, но и в трактирах и кабаках не было других разговоров, кроме как о восставших. Одни вслух выражали им сочувствие, другие нелестно отзывались о новом императоре, ознаменовавшем свое вступление на трон чрезвычайной жестокостью, хотя он своим указом пытался прослыть милосердным и добрым. И только царская семья да придворные молили бога за послание спасения.