На второй день после разгрома восставших в Петербурге Николай писал в манифесте: «Вчерашний день будет без сомнения эпохою в истории России». Конечно, он не подозревал, что декабрьские события будут эпохою в истории России в смысле, совершенно противоположном тому, который придавал событиям его фарисейский документ.
Тайные агенты шефа жандармов исправно доносили в Петербург о повсеместном негодовании в народе, вызванном смертной казнью пяти декабристов. Напуганный декабристами, Николай, не будучи уверен в своей безопасности, при каждом отъезде из Петербурга оставлял завещание. Преследуемый манией нового заговора, он, а с ним и шеф жандармов Бенкендорф, попали на крючок известного авантюриста и мошенника Романа Медокса, который несколько лет подряд водил их за нос, «раскрывал» новый несуществующий заговор декабристов. Дневник Медокса, носящий сентиментальное название «Златой век моей жизни», — прекрасное доказательство невежества царя и его приспешников, ослепленных страхом.
Июльские ночи коротки. Генералу Татищеву показалось, что он еще не спал, а уже надо вставать. Сегодня он поднялся раньше обычного.
— Ты что так рано? — спросила жена.
— Поеду просить аудиенцию у императора. Что-то он враз охладел ко мне. Вчера не принял, а у меня неотложное дело. Не наговорил ли чего-нибудь этот паршивый немчик? — выразил сомнение Татищев, выходя на улицу.
На улице у подъезда дома его ждала карета.
— В Царское Село! — сказал Татищев, усаживаясь в карету.
В Царское Село приехал, когда император еще прогуливался по парку. Он видел, как Николай подошел к пруду, несколько минут любовался плавающими рыбками, потом повернулся к адъютанту, сказал ему что-то, сам направился к дому.
Пока Татищев возглавлял следственный комитет по делам заговорщиков, он пользовался правом входа к императору в любое время суток, вне всякой очереди. Сейчас, дожидаясь приема, Татищев сидел в мягком кресле, то и дело вытирал платком вспотевшее лицо, нетерпеливо поглядывая на дверь царского кабинета: «Неужели и сегодня не примет?»
Но вот открылась дверь и флигель-адъютант тихо позвал:
— Ваше превосходительство, извольте!
Татищев суетливо поправил редкие белые волосы на голове, шагнул в кабинет и не успел открыть рот, как Николай холодно спросил:
— Ну-с, что там у вас, граф?
Николай сидел за столом в парадном мундире, шитый золотом его воротник был раскрыт. Накануне он, видимо, отмечал свою победу над заговорщиками, и его чуть навыкате глаза выражали усталость и какое-то безразличие. Прежде Николай называл Татищева по имени и отчеству, чего он не сделал сейчас, дав почувствовать министру, что дистанция между ними огромная.
Чуть дрожащею рукою Татищев открыл папку, достал бумаги и, не подавая их царю, доложил:
— Ваше императорское величество, аудиторский департамент военного министерства рассмотрел приговор по делу трех офицеров Черниговского полка, участвующих в заговоре, определил им смертную казнь — четвертованием. Не соизволите ли вы, ваше величество, утвердить оное решение?
Николай поднялся из-за стола, приблизился к Татищеву и, глядя прямо ему в глаза, сказал:
— Нет, не соизволю, генерал. Сейчас это выше моих возможностей. Два дня назад еще мог подписать, а сейчас не могу, дабы не увеличить числа смутьян…
Николай прошелся по кабинету, на секунду задержался у портрета покойного брата, затем опять подошел к Татищеву, взял у него бумагу, присев к столу, написал:
«Мы находим приговор, поднесенный нам докладом Аудиторского департамента, существу дела и силе закона сообразный, но признали мы за благо определенные сим преступникам казни и наказания смягчить. Сухинова, Соловьева и Мозалевского, по лишении чинов и дворянства и переломления шпаг над их головами перед полком, поставить в городе Василькове, при собрании команд из полков 9-й пехотной дивизии, под виселицу и потом отправить в каторжные работы вечно. К той же виселице прибить имена убитых Кузьмина, Щепиллы и Муравьева-Апостола как изменников.
В Царском Селе. Июля 12 дня, 1826 года».
Император расписался, еще раз полистав бумаги, сделал какие-то заметки в толстой тетради, что лежала на столе, протянул приговор Татищеву, ехидно улыбаясь, сказал:
— Одному господу богу ведомо, что хуже — смерть или вечная каторга, однако ж неудовольствующих будет все-таки меньше.
Татищев положил приговор в папку, испросил разрешение, повернулся через левое плечо, шагнул к дверям.
— Обождите, генерал, — остановил его Николай. — Полагаю, настало время отблагодарить унтер-офицера Шервуда, помогшего нам открыть преступный замысел злодеев. Вчера граф Аракчеев о сем напомнил нам, а посему велите произвести Шервуда в офицеры и зачислить в гвардию. Наградить брильянтовым перстнем и впредь пожаловать ему фамилию Шервуд-Верный…