Некоторое время спустя Шервуд был уже кавалерийским подполковником.
На этом его карьера позорно оборвалась. За различные обманы и бесконечные ложные доносы он был посажен на семь лет в Шлиссельбургскую крепость.
Почти четыре месяца Сухинов и его товарищи Соловьев и Мозалевский жили в ожидании ужасной смерти четвертованием. Каждый стук в дверь камеры казался им последним. Неимоверно долго тянулся ужас ожидания. Видимо, нет страшнее пытки, чем в сознании неоднократно переживать собственную смерть.
Их никто ничем не беспокоил, о них, казалось, забыли. Писать письма, как и получать их, было строжайше запрещено. В день, когда доставили указ царя о смягчении приговора, начальник штаба 1-й армии генерал Горчаков приказал привести осужденных для оглашения им императорского повеления.
Стражник открыл камеру и впустил туда двух солдат с ружьями. Офицер, стоя в дверях, распорядился: «Одевайтесь!» Узники поняли, что наступили их последние минуты, предстоит приведение приговора в исполнение. И хотя долго готовили себя к этим минутам, сильно заволновались, начали прощаться друг с другом.
У Соловьева слезы затуманили глаза. Мозалевский пытался держаться, но руки его дрожали, как в лихорадке. Сухинов хоть и выглядел спокойным, но говорил какие-то бессвязные фразы. Перед уходом из камеры он потрогал рукою заросшее лицо, запротестовал:
— Нет, господа, негоже уходить на плаху небритым. Я прошу позвать цирюльника… Это мое последнее желание, а перед смертью оное всегда подлежит удовлетворению.
Офицер и стражник переглянулись, но поскольку Сухинов продолжал настаивать, цирюльник был вызван. Он побрил также Соловьева и Мозалевского.
Осужденных под усиленной охраной вели по мокрым от дождя улицам Могилева. Встречавшиеся жители одни с опаской поглядывали на узников, ускоряя шаг, другие, крестясь, останавливались.
Некоторое время спустя офицер конвоя, идущий впереди, повернул во двор штаба армии. Узники удивленно переглянулись: «Не может плаха быть во дворе штаба». Появилась искорка надежды на жизнь. Идти стало легче. В комнате, куда ввели заключенных, никого не было. Над огромным столом, покрытым зеленым сукном, висел портрет Николая I, вдоль стен стояли стулья с высокими спинками. В углу блестело зеркало в золоченой раме. Двое караульных замерли у порога, другие остались в коридоре.
Начальник конвоя, приоткрыв двери, ожидающе посматривал вдоль коридора. Узники слышали, как он сделал попытку кому-то доложить, но доклад не был принят и в комнату в сопровождении нескольких офицеров вошел генерал Горчаков. Остановился впереди стола, лицом к заключенным, его офицеры стали по бокам. Горчаков развернул бумагу, сказал:
— Объявляется «Высочайше утвержденный приговор об офицерах Черниговского пехотного полка, судимых в Могилеве…»
Он читал медленно, четко выговаривая каждое слово. Прочитав слова «отправить в каторжные работы вечно», он остановился и со злорадством посмотрел на осужденных. Намеревался спросить их, понятен ли им высочайше утвержденный приговор, но Сухинов опередил его.
— И в Сибири есть солнце! — неожиданно прозвучал его голос.
Генерал покраснел, в бешенстве закричал:
— Замолчать! Или я предам вас суду вторично.
Сухинов приоткрыл рот, хотел еще что-то сказать, но в это время раздался громкий голос генерала:
— Уведите!
Узников вытолкнули в коридор.
По высочайшему указу Черниговский полк был расформирован. Расформировывать-то, собственно, было нечего. Почти девятьсот нижних чинов и офицеров, причастных к восстанию, угнаны в ссылку, на каторгу. Триста семьдесят шесть человек лишены орденов и медалей. Чтобы замести следы и показать, что вроде ничего особого не произошло, в городе Остроге, что на Волыни, был вновь сформирован полк, получивший название: Черниговский пехотный полк. Командиром его опять назначили полковника Гебеля.
Однажды ночью в Острог, к новому месту расквартирования Черниговского полка, привезли Сухинова, Соловьева и Мозалевского. С них на время сняли оковы, одели в военную форму, согласно их воинским званиям. Для того, чтобы выполнить волю императора: с позором сорвать с их плеч погоны перед строем полка и переломить шпагу над головой каждого. На Соловьеве мундир с погонами штабс-капитана был очень плохой. Сухинов оглядел Соловьева со всех сторон, попытался шутить: