Закованных в кандалы поставили перед войсками на большом расстоянии друг от друга. Перед мысленным взором Сухинова прошла Катя, милая и недоступная. Сердце холодело от того, что она может быть здесь, может увидеть его таким. «Прости меня, дорогая, за страдания, которые я принес тебе!» Потом в сознании его всплыло и беспорядочно громоздилось недавнее прошлое. Он словно видел Муравьева на помосте. Перед ним — ряды взволнованных и посуровевших солдат, а вокруг — толпы обездоленных, они, как и солдаты, жадно ловили слова Сергея Ивановича: «Мы идем доброе дело делать…» Мысли прервала барабанная дробь, звучавшая сейчас особенно зловеще, но дробь, хватившая за душу, тут же оборвалась. Командир Тамбовского полка зачитал перед войсками приговор. После чего палач подошел к Сухинову, взял его за руку, повел через площадь к виселице.
Под петлей Сухинов невольно содрогнулся, ему стало трудно дышать… «Сесть на престол Николаю помогли виселицы», — подумал.
Тысячи глаз впились в бывших офицеров, обесчещенных, закованных в кандалы.
Сухинов, конечно, знал, что среди многочисленной толпы есть знакомые. Столько лет прослужил здесь! Но он больше всего боялся, чтобы на площади не оказалась Катя. Он не хотел, чтобы любимая видела его таким…
До боли Ольге было жалко Сухинова. Она не разумом, а скорей сердцем понимала, что он порядочный человек.
Рядом с ней кто-то вполголоса негодующе сказал:
— Николашке мало тех, что повесил. Вот что еще придумал.
Палач трижды обвел Сухинова вокруг «его» виселицы, затем повел к внутренней страже. В это время через головы стоящих к ногам Сухинова полетел букет чернобривцев. Толпа ахнула. Букет разлетелся и словно желтыми огоньками осветил площадь. На какой-то миг лицо Сухинова озарила улыбка, он несколько раз кивнул головой в ту сторону, откуда прилетели цветы, в знак благодарности тому, кто их бросил. После этого, казалось, он ступал тверже и увереннее…
Августовское солнце то выглядывало, то опять скрывалось за перегонявшими друг друга серыми тучками. Площадь опустела. Только брошенные Сухинову цветы, запорошенные пылью, еще долго лежали никем не тронутые.
Ольге очень хотелось вручить передачу Сухинову и тем самым хоть на миг принести ему облегчение. Она с трудом уговорила мать пойти к тюрьме.
— Нас многие знают, Оленька, и что подумают, что будут говорить, узнав о передаче государственному преступнику? — отговаривала мать.
Напрасно Ольга беспокоилась. На подходе к тюрьме их остановил жандарм и, выслушав просьбу, зло ответил:
— Не велено!
Мать взяла Олю за руку, и они молча повернули обратно.
Недалеко от тюрьмы на запыленной дороге сидел нищий без одной ноги с протянутой рукой.
— Ради бога, подайте несчастному.
Ольга подошла к нему, наклонилась и положила узелок.
Шалацкий возвратился из Василькова в воскресенье поздно вечером, так и не купив лошади.
Только он успел зайти в квартиру и устало опуститься на стул, как жена, заметив на его лице расстройство, спросила:
— Что случилось, Стасик?
— Не спрашивай. Не знаю, как тебе сказать. Такое пережил, что до сих пор не могу успокоиться. Просто боюсь тебе сказать.
— Деньги потерял? — озабоченно спросила Вера.
— Ах, если бы это было так…
— Ну говори же, говори, что стряслось?
— Кума видел, нашего Ивана Ивановича. Попался все-таки, бедняжка.
— Матерь божия! — вскрикнула Вера. — Где видел? Что с ним?
Вера, потрясенная услышанным, стояла в оцепенении, а Шалацкий продолжал:
— Его и еще двоих офицеров привозили, чтобы совершить комедию гражданской казни. Так император велел. Я опоздал и протолкался на площадь, когда их уводили обратно, видел только спину Ивана Ивановича. Никогда не прощу себе этого опоздания. Да откуда было знать…
Из кухни в комнату повалил горький дым. Вера спохватилась, суетливо выбежала и вскоре возвратилась.
— Сгорел чайник… Так рассказывай, рассказывай, как все было, — торопила Вера. — И куда увели потом?
— В тюрьму, куда же еще, а потом в Киев, наверно. А может, прямо из Василькова этапом в Сибирь… Мне рассказывал один знакомый, — продолжал Шалацкий, — который стоял напротив, недалеко от Ивана Ивановича, он раньше его знавал. Сказывает, что держался Иван Иванович отменно, иногда глядел по сторонам, вроде как знакомых искал. И что самое главное, говорит, на лице его не было ни тени раскаяния, а когда вели из-под виселицы, кто-то бросил к его ногам букет цветов. Надо же! К виселице палач поочередно водил всех троих, и только один из них, бывший штабс-капитан Соловьев, — ты должна его помнить, года два назад летом он вместе с Иваном Ивановичем заезжал к нам, тогда они возвращались из Белой Церкви, такой белобрысый, угрюмый, помнишь? Тот, говорят, не выдержал и заплакал…