Увидя солдат, офицеры словно по команде поднялись со своих мест, звеня кандалами, бросились обнимать их.
— Здравия желаем, ваши благородия! — дружно сказали солдаты, — мы каждодневно молимся за вас, чтобы вы благополучно доехали до Сибири…
Взволнованный этими простыми, сердечными словами Сухинов ответил:
— Благодарствуем. Вам також желаем счастья, здоровья. Приносим вам тысячу извинений, что оказались причиной вашей горькой судьбы… В Сибирь нас не повезут, а поведут этапом, совместно с уголовниками.
Выше своих товарищей ростом был пожилой солдат из роты Сухинова — Иван Чернега. Он увидел на своем любимом командире кандалы, не удержался — заплакал.
— Не надо слез, — успокаивал его Сухинов. — Промахнулись мы. Здорово промахнулись… Вас только жалко… Простите…
Узнав, что солдаты без копейки денег, Сухинов переговорил с офицерами и собрал несколько рублей серебром, сунул их в карман Чернеги. Когда солдат увели, Сухинов тяжело вздохнул:
— Эх, братцы, я готов отдать жизнь только за то, чтобы их освободили. Получилось, вроде мы их обманули. Они нам поверили и пошли за нами…
Из ворот киевской тюрьмы Сухинова и его товарищей вывели пятого сентября 1826 года. Скованные по рукам и ногам, декабристы шли вместе с уголовниками, приговоренными также на вечную каторгу. На Соловьеве была рубашка и старый костюм. Не лучше одеты и остальные. Только Сухинову, когда они выходили из ворот тюрьмы, кто-то бросил ватник, и теперь он спасал его от ночных холодов. Перед самой Москвой почувствовал себя плохо бывший подпоручик Быстрицкий. Высокий и плечистый, он как-то вдруг скис, осунулся. Сухинову стоило большого труда, чтобы уговорить его взять ватник. Это тот самый Быстрицкий, который командовал ротой мушкетеров. Товарищи любили его за добропорядочность и прямоту. Когда он узнал, что Муравьев-Апостол поднял полк на восстание, незамедлительно привел в Васильков свою роту, хотя сам не принадлежал к обществу. Уже потом, когда его, контуженного, схватили и доставили в штаб армии в Могилев, допрашивавший генерал Толь сказал ему:
— Вы могли удержать роту и тем заслужить награду.
— Ваше превосходительство, я, может быть, сделал глупость, но подлости никогда, — спокойно ответил подпоручик.
Генерал удивленно поднял глаза на Быстрицкого, промолчал.
Все это рассказал своим друзьям сам Быстрицкий. «Славно. Очень славно!» — не раз восхищался Сухинов.
Двадцатую партию арестантов вели дальше по раскисшим дорогам. Под вечер, когда вдали показался город, ударил сильный дождь и не переставал до самого города. Арестанты промокли до последней ниточки, и мечтой каждого было скорей попасть в тюрьму, укрыться от дождя, немного согреться и подсушиться.
Рядом с Сухиновым шел Соловьев. Уже давно никто из них не обронил ни слова, как и остальные, шли молча, бряцая цепями, и только изредка слышался чей-то протяжный стон.
— Ваня, ты знаешь, о чем я думаю? — нарушил молчание Соловьев.
— Наверно, о теплом, сухом уголке.
— Нет. Я думаю, где взять яду. У меня, Ваня, нету более ни физических, ни духовных сил. Я счел бы за благо, кабы меня сейчас повесили…
— Всего, Вениамин, я от тебя ожидал, но не этого. Сил физических нет, это верно. Но духовные должны быть, если они имеются у уголовников, то у нас и подавно. Мне тяжело, но я думаю не о яде, а о том времени, когда по этим дорогам в оковах проведут Николая и его свиту. Я воображаю, как все это будет, и словно наяву вижу. Мне легче.
— Фантазер ты, Ваня. Как тебе такое в голову могло прийти? Такого и во сне увидеть невозможно.
— А ты попробуй. Уверяю тебя, что на душе враз станет легче. Судьба — что женщина, изменчива. Помнишь, как Гебель арестовал Сергея Ивановича и уже торжествовал победу, а несколько часов спустя сам оказался арестованным. В жизни, браток, всякое бывает. Откуда ты взял, что наш удел вечная каторга? Я верю, что мы еще обретем свободу.
— Поражаюсь твоему оптимизму и странной фантазии, Ваня, — уныло сказал Соловьев, однако зашагал веселее.
Камера тюрьмы, куда поместили декабристов, была битком набита арестантами. Воздух тяжелый, спертый. У маленького окошечка стоял огромный верзила с клеймом каторжника на лице. Он уступал это место на несколько минут любому, кто за это ему платил.
Некоторое время спустя Соловьеву сделалось дурно, и он лихорадочно пошарил по карманам, извлек оттуда серебряные монеты, дабы «купить» место у заветного окошечка, начал протискиваться туда. Сухинов взял за рукав Соловьева: