Восьмой месяц вели Сухинова и его товарищей по безбрежным сибирским просторам, обычно глухим и безрадостным. Каторжники, чтобы скрасить свою горькую долю и хоть немного облегчить тяжкий путь, иногда пели. Это были надрывные и печальные песни. От самого Киева в двадцатой команде шел высокий, худой и угрюмый мужчина с огромными руками и страшными черными глазами. На его лице было выжжено каленым железом клеймо каторжника. Солдаты конвойной команды особенно бдительно следили за ним. Каторжника звали Гуляйветер, была ли это настоящая фамилия или кличка, никто не знал. Гуляйветра вели на каторгу четвертый раз. Дважды он бежал с дороги и один раз из каторги. Когда его вели первый раз, ему шел только двадцатый год, а сейчас уже за сорок. Тело его было покрыто шрамами от штыков и пуль.
Однажды на привале к Сухинову подошел Гуляйветер и без всякого вступления начал:
— Вижу, ты, паря, смел. У меня есть дело к тебе. Я беру тебя в компанию.
Сухинов насторожился. Прежде говорить с Гуляйветром ему не приходилось, и он удивленно спросил:
— Разве мы сейчас не в одной компании?
— Почто спрашиваешь, я тебе дело говорю. Давай ночью махнем на волю. Двоих охранников я возьму, а ты одного сумей. Уйдем в тайгу.
— Далече уйдем в оковах?
— Враз снимем.
— Вы уже, сказывают, уходили, но, как видите, обратно здесь.
— Мне нужно десять ден, паря, ну, а ежели десять часов, тож не плохо.
— За десять часов призрачной свободы мы должны лишить жизни троих солдат. Нет, милейший, для меня это не подходит. Вот когда приведут нас на место, тогда что-нибудь…
Сухинов не стал раскрывать своих планов, но был убежден, что Гуляйветра они совершенно не интересуют. Ему нужна была свобода немедленно, сейчас, и не важно, на какой срок.
Сутки спустя Гуляйветер нашел себе сообщников, но побег не удался. Сообщники были убиты, а он получил пулевое ранение в плечо.
Иркутск остался позади.
По небу ползли тучи, омрачая и без того унылое настроение идущих. Сухинов с сильно осунувшимся лицом, запавшими щеками, густо заросшей черной щетиной, был страшен. Его красивое лицо сильно потускло, только глаза по-прежнему блестели.
За время долгого пути узники хорошо узнали друг друга. К Сухинову питали особое уважение: он был не таким, как остальные.
Еще в московской тюрьме Соловьева посетил брат, принес ему теплую одежду и дал на дорогу двести рублей. Радость декабристов была несказанной. Одиннадцати копеек в сутки, отпускаемых на питание каждого арестанта, хватало только на хлеб и воду. Друзья уже подсчитали, что денег, которые получил от брата Соловьев, им хватит до места назначения, но случилось так, что один из уголовников сумел выкрасть деньги у Соловьева. Тогда вмешался Сухинов. Он безошибочно определил вора, и после короткого разговора с ним тот возвратил деньги.
— Иван Иванович, ты, наверное, гипнозом владеешь? — шутили товарищи.
О чем только не говорили в дороге. Десятки раз вспоминали дни поражения. Сухинов утверждал:
— Сами виноваты в неудаче. Много, слишком много ошибок мы сделали. А главное, что ни в Петербурге, ни у нас не было решительности. Многие надеялись: то, что должны сделать они, сделает кто-то другой…
По дороге в Сибирь Сухинов задумывался, как продолжить борьбу. Соловьев и Мозалевский давно смирились со своей судьбой, покорились ей. Но не Сухинов. Однажды, когда зашел разговор о царе, он вслух сказал:
— Царь не наказывает, а мстит нам. Цель всех его гонений не есть наше исправление, а личное мщение трусливой души…
Товарищи не раз уговаривали его забыть все прошлое, но он постоянно возражал:
— Я считаю не только своим правом, но и долгом — собственными силами искать свободу.
— Мы ее уже нашли. Куда же более? — выдавил Соловьев.
В пути Сухинов часто был задумчив и угрюм. Разговаривал редко. Единственно, к чему он проявлял необычный интерес, это к рассказам тех, кто уже побывал в Сибири. Он часами мог слушать о сибирской природе, а главное о людях, населяющих тот край.
Расспросы его, очевидно, надоели Мозалевскому, и он как-то не удержался:
— Ты, Иван Иванович, вроде историю Сибири собираешься писать…
— Это сделают другие. Наша задача сложнее: оторвать Сибирь от императорской России.
— Далеко шагнул. Не ты ли будешь отрывать? — с ехидцей в голосе спросил Соловьев, но Сухинов промолчал.
Однажды во время отдыха в небольшом перелеске возле дороги лицо Сухинова чуть просветлело. Это заметил Соловьев и толкнул рукою в бок Мозалевского:
— Погляди, Ивана Ивановича словно подменили. С чего бы это?