Елизавета Петровна заметила, что Соловьев упал в тихое отчаяние, Мозалевский был тоже страшно подавлен и только Сухинов, охваченный ненавистью, держался сравнительно бодро. Когда Нарышкина, пытаясь успокоить их, сказала, что ничего не поделаешь, что надо смириться, такова, мол, судьба, Сухинов яростно возразил ей:
— С чем смириться? Нет, милейшая Елизавета Петровна, смириться, а тем более покориться я никогда не смогу!
Узнав, что у черниговцев нет ни копейки денег, Нарышкина страдальчески покачала головой, тут же отсчитала триста рублей, протянула их Сухинову:
— Возьмите, пожалуйста, и пусть бог бережет вас!..
Нарышкина вспомнила и рассказала об «очистительном молебствии» в Москве, на котором ей случайно довелось быть. Выслушав, Сухинов загорелся гневом:
— О боже! Слыханное ли дело: палач проводит очистительное молебствие, а потом идет под венец короноваться. Эка, мастер! Скажите, Елизавета Петровна, а батюшка Муравьевых-Апостолов все еще сенатор?
— Что вы. Николай такого допустить не мог. Когда Сергея и Матвея заточили в Петропавловскую крепость, отец обратился к императору с просьбой разрешить ему встречу с сыновьями. Николай ответил, что может разрешить, но только в обмен на то, что сенатор оставит пределы России. Разумеется, отцу ничего другого не осталось. Он согласился. За месяц до казни эта встреча состоялась. Сказывают, что при встрече с любимым сыном отцу стало дурно. Обливаясь слезами, он сказал: «Сережа, вид у тебя ужасный. Завтра я пришлю тебе новое платье». Сергей Иванович со свойственной ему твердостью духа ответил: «Мой дорогой и добрый батюшка, для жизни моей этого вполне достаточно…»
— Ах мерзавец, какого человека жизни лишил! — негодующе произнес Сухинов, и на его лбу появилась испарина.
Нарышкина заметила, что к ним приближается фельдъегерь, начала говорить по-французски, но закончить не успела.
— Время истекло, мадам, прошу удалиться, — потребовал фельдъегерь.
— Кланяйтесь мужу вашему, Елизавета Петровна, и всем остальным. Скажите им, что, быть может, еще не все потеряно, — пожимая руку Нарышкиной, сказал Сухинов.
Она перекрестила его, направляясь к своей кибитке.
Уже в пути фельдъегерь вспомнил слова «скажите им, что, быть может, еще не все потеряно», задумался. Личность Сухинова уже давно стала для него загадкой, он был не такой, как все, к нему даже уголовники относились с каким-то почтительным уважением, однако фельдъегерь был уверен, что у всех, кого ведут закованными на каторгу, будущего не осталось. «На что же надеется этот государственный злодей?» — долго думал он и не находил ответа.
После того, как Нарышкина оставила декабристов, двадцатую партию арестантов привели в Тобольскую тюрьму. Многие арестанты дальше идти не могли. Нужна была передышка. Сухинова и его товарищей втолкнули в сырую, грязную камеру, в которой уже сидели двое. Но этапники были рады и такому отдыху.
В то время в Тобольске находился известный сенатор князь Куракин, сухощавый, высокий, с густой седеющей шевелюрой. По поручению императора он проводил ревизию губерний, через которые проходил Сибирский тракт, а неофициально — для ознакомления с тем, как местные власти относятся к государственным преступникам. Нет ли среди них сочувствующих. Со времени раскрытия заговора декабристов Куракина очень интересовало: что могло вовлечь в ужасный заговор людей, не испытывающих нужду, пользующихся богатством и определенной властью? Наконец, раскаиваются ли преступники в содеянном?
Узнав, что в тюрьму доставлены три декабриста, Куракин решил, что представился удобный случай доподлинно узнать их сокровенные чувства.
Сенатор двое суток не брился, приобретая нужный внешний вид. На третий день тайно прибыл в тюрьму. В кабинете начальника переоделся в арестантскую одежду. Ноги заковали ему в кандалы, позвали стражника и приказали отвести «узника» в двенадцатую камеру, к черниговцам.
Солнце уже опускалось к закату, когда надзиратель подвел «заключенного» к дверям двенадцатой камеры, и, пока открывал замки, тот не переставал браниться.
— Вешать вас, подлецов, надо! — громко крикнул «заключенный», но надзиратель хорошо знал инструкцию по обузданию буйных. Открыв двери, схватил его за грудь и, вталкивая в камеру, кулаком ударил в лицо, отчего у арестанта брызнула кровь. Теперь Куракин ругался уже по-настоящему, посылая злой мат в адрес стражника, стараясь запомнить его лицо. «Дорого тебе обойдется этот удар», — мысленно обещал Куракин, зажимая нос ладонью.
Пока глаза Куракина привыкали к мраку, он стоял у порога камеры, потом глухо произнес: