— Здравствуйте, земляки!
На его приветствие никто не ответил, и только Сухинов, сидевший на полу, недалеко от дверей, молча кивнул головой. Куракин опустился на пол рядом с ним, подал ему левую руку, представился:
— Зацепин Василий…
Сухинов своей фамилии не назвал, спросил:
— За что же тебя, мил человек, зацепили?
Куракин, успевший уже разглядеть грязные нары, сбитые из грубых досок, на которых лежали другие заключенные, продолжая держать платок у носа, ответил:
— Помещика Завялова хотел прикончить, но не удалось. Тепереча он меня прикончит… Давно здесь сидите?
— Мы этапные. Девять месяцев назад из Киева вышли.
— Матушка родная! Неужто из самого Киева? — наигранно удивился Куракин. — В прошлом году здесь на почтовых провозили государственных преступников. Сам однажды видел. Такие веселые, даже поверить трудно, что они цареубийство замышляли… Сказывают, все дворяне да бароны…
С верхних нар, звеня кандалами, спускался Соловьев. Сухинов кивнул головою в его сторону.
— Можете быть знакомы. Это один из тех, о ком вы говорите. Барон Соловьев, бывший штабс-капитан…
— Неужто? — сделал удивленное лицо Куракин. — А его за что забрали?
— Все за то же… Правда, царя он не собирался убивать, но вместе с Пестелем царскую власть намеревался упразднить…
Соловьев приблизился к Сухинову, усталым голосом сказал:
— Охота тебе, Иван Иванович, праздные разговоры вести? Пойди-ка ты на мое место да отдохни малость.
Сухинов полез на нары, а Соловьев остался возле новичка, которому не терпелось выведать его сокровенные чувства.
— Вы хотели упразднить царскую власть, а здесь собирались избавиться от власти помещиков: слыхали, наверно, что в Туринской волости крестьяне трое суток буйствовали? Сказывают, супротив них военную силу применили… Да разве плетью обух перебьешь? — сокрушался Куракин, вглядываясь в лицо Соловьева.
— Мы тоже замахнулись плетью. Вот и получили, глупцы. Испортили себе и другим жизнь, — с досадой и сожалением добавил Соловьев, и глаза его затуманились.
Позже Куракин услышал от Соловьева слова раскаяния, хотел еще что-то спросить, но в дверях загремели ключи и через минуту стражник распорядился:
— Арестованный Зацепин, на допрос.
Куракина привели в кабинет начальника тюрьмы. Отпустив надзирателя, закрыв на ключ двери, начальник поставил перед «арестантом» на стол тарелку с жареной телятиной и бутылку вина. От вина Куракин отказался, «дабы не обнаружить себя винным запахом», поужинал, приказал немедленно посадить надзирателя «за недостойное поведение» и через час был препровожден обратно в двенадцатую камеру. Ночью он долго разговаривал с Сухиновым и Мозалевским. Соловьев его уже не интересовал. Куракин считал, что свою миссию он выполнил успешно, напоследок еще раз решил пооткровенничать с Сухиновым.
— Иван Иванович, скажите, пожалуйста, допустим, что вы оказались бы на свободе, что бы вы делали?
— Вступил бы в новый заговор, князь Куракин…
Услышав свою фамилию, тот сдержался и, как бы между прочим, заметил:
— Видать, здорово вам насолил князь Куракин, коль на ум его фамилия пришла.
— Нет, нет, ваше сиятельство, я не оговорился. Я сразу опознал вас, хотя видел только дважды. Последний раз в царском павильоне возле Белой Церкви. Однако, ваше сиятельство, можете мне поверить, что рассказал вам все искренне.
Через некоторое время заключенного Зацепина увели «на допрос», и в камере он больше не появлялся.
— Эка сволочь! — холодно и возмущенно сказал Сухинов. — Сенатор, князь и провокатор. Слыханное ли дело? Никак на ум не возьму, зачем все это ему понадобилось? Вот сукин сын…
— Может, ты все же обознался, — выразил сомнение Соловьев.
— Ошибки быть не может. Разве вы не обратили внимание на его шею? Длинный синеющий рубец на ней. Еще в юности он заработал от своего служивого человека за то, что изнасиловал его девушку. Вот тот серпом его и стеганул…
— Может, хотел выведать, не остался еще кто-либо из нашего брата на свободе? — предположил Мозалевский. — Но об этом он что-то не говорил; большей частью интересовался о побудительных причинах…
Несколько дней спустя Куракин писал в Петербург своему другу шефу жандармов генералу Бенкендорфу: «Генерал! Получив донесение о прибытии в Тобольск партии арестантов, в числе которых находились трое государственных преступников — бывшие офицеры Черниговского пехотного полка, — я отправился секретно в тюрьму… Не входя в подробности тех приемов, которые я употребил для того, чтоб раскрыть их сокровенные чувства, — ограничусь сообщением вам результатов… Самый старший из них, по имени Соловьев, бывший барон и штабс-капитан, испытывает искреннее и истинное угрызение совести: он не позволил себе ни одного слова, ни одного оправдания, чтобы уменьшить свое преступление… Второй, по имени Сухинов, бывший поручик (участник последней войны, получивший семь ран), сознавая, что заслужил свою участь, выставлял на вид тиранство высших чинов, которое приводит в отчаяние каждого честного человека. На мой вопрос о цели, которую он себе ставил, присоединяясь к заговорщикам, он брал бога в свидетели, что другого умысла, окроме приобретения свободы, не имел. „Свободы! — возразил я ему. — Мне это было бы понятно со стороны крепостных, которые ее не имеют; но со стороны русского дворянина?“ На это он сказал, что свобода нужна не отдельным личностям, а всему народу».