Первым, кому он изложил свой план, был Голиков. Этот бесстрашный человек почувствовал в Сухинове родственную, но более решительную натуру, сразу ему покорился и стал старательно выполнять поручения, а их было немало. Вначале занялись вербовкой верных людей.
— Смотри, чтобы провокатор или слюнтяй не попался, — предупреждал Голикова, требуя строжайшей осторожности.
Потом, когда Сухинов хорошо изучил боеспособность местного гарнизона, слабую выучку солдат многих караульных подразделений, находящихся в Сибири, он был уверен в успехе своего дела.
— Скажи, Павел, — спросил однажды у Голикова, — если тебе дать десяток хороших помощников, ты сумеешь разоружить местный гарнизон?
— Что ты, Иван Иванович, дай мне пистолет, два человека — и через три часа перед тобой я выстрою весь батальон во главе с управляющим, — улыбаясь, заверил Голиков. И это не было хвастовством. Здесь несли службу в основном нестроевые солдаты, кроме караульной службы, ничему не обученные. Даже стрелять как следует не умели, да и ружья у них были в большинстве неисправные. Несколько человек надежных солдат Сухинов завербовал лично. На них была возложена обязанность захватить командиров. Завербованные солдаты друг о друге не знали.
Со времени, как Сухинова отправили по этапу, прошло без малого два года. Катя хорошо помнила тот хмурый сентябрьский день, когда она вместе с Шалацким уехала в Киев, чтобы хоть взглядом проводить любимого, но увидеть его не довелось. Только через верных людей она передала немного денег и ватник.
Все последующие дни ждала письма от него. Он неотступно стоял перед ее глазами, и какое это было счастье, когда наконец она получила от него письмо. И хотя было оно в пути почти три месяца, Катя сияла от радости. Быстро прочитала, побежала к Шалацким поделиться своей радостью.
Станислава дома не было, а Вера, услышав новость, обняла девушку.
— Ты только послушай, что он, глупенький пишет. — Катя вслух прочитала: «Хотя мы и поклялись друг другу в вечной любви, но я оказался недостойным тебя, а посему считай себя свободной от данных мне слов. Поступай, как найдешь нужным…» Ну скажи, Верочка, почему он так пишет? Лучше я навек останусь старой девой, чем изменю ему.
— А что ему осталось? Он человек порядочный, любит тебя, но понимает, что значит вечная каторга.
— Верочка, а где этот Зерентуй?
— Какой Зерентуй?
— Вот он пишет: «нахожусь на рудниках Нерчинского завода в Зерентуе».
— Ей-богу, я первый раз слышу такое название. Скоро Стасик возвратится, может, он знает.
— Ты знаешь, что я решила? — шепотом сказала Катя подруге. — Нет, нет, не угадаешь. — И добавила, понизив голос: — Я поеду к нему…
В это время пришел Шалацкий. Увидев возбужденные лица женщин, спросил:
— Вижу, что-то приятное произошло…
— Станислав Антонович, — бросилась к нему Катя, — скажите, где рудники Зерентуя?
— Точно не знаю, но, разумеется, где-то в Сибири, а что?
Вместо ответа Катя протянула ему письмо. Увидев знакомый почерк, Шалацкий оживился: «Наконец-то».
Он подошел к окну, развернул письмо и, еще не читая, сказал:
— Я же говорил, если живой, напишет…
Слух о том, что многие жены декабристов вскоре за своими мужьями последовали в Сибирь, прокатился по всей Руси, дошел и до Гребенок.
Как-то Шалацкий ездил в Белую Церковь к графине Браницкой, в имении которой несколько лет работал экономом, привез оттуда переписанное от руки послание Пушкина декабристам «Во глубине сибирских руд» и подарил Кате. Все это воодушевило ее, придало сил и бодрости. Она твердо решила поехать к своему любимому и по возможности облегчить его участь. «Жены поехали, а чем хуже я?» — не раз думала она.
Никакие уговоры родных успеха не имели. Ее решимости способствовало и то, что в Иркутске жила престарелая тетушка Шалацкого, жена покойного помощника военного коменданта Назаревского. На первых порах было где остановиться.
Вскоре в селе заговорили о том, что дочь покойного священника Катя едет в Сибирь.
Последние дни декабря, в пятиэтажном доме 25, что на Фонтанке, по вечерам дольше обычного в окнах второго этажа горели огни. Неутомимая хозяйка, известная во всем Петербурге Екатерина Федоровна Муравьева, собирала в дальний путь жену сына Никиты, сосланного вместе с братом Александром на каторгу в Читу. Преждевременно поседевшая, давно выплакавшая слезы, с болью сердца вспоминала своих мальчиков.
Невестка Муравьевой, Александра Григорьевна, последние сутки совершенно потеряла сон: мысленно прощалась со своими маленькими детьми, которые оставались на попечении бабушки. Александра Григорьевна уже давно рассудила, что без нее ее любимый Никитушка погибнет на каторге. Во имя спасения обожаемого мужа жертвовала всем. «Один раз на мой вопрос в шутку, — вспоминал Якушкин, — кого она более любит — мужа или бога, она мне ответила, улыбаясь, что сам бог не взыщет за то, что она Никитушку любит более». Далекая от политики, Александра Григорьевна всем сердцем поняла бескорыстие революционного подвига мужа и в мыслях возводила его на героический пьедестал.