Сухинов не раз встречал его на улице, но познакомиться поближе не было случая. Однажды воскресным днем декабристы убирали свою комнату. Из-за сильного дождя на улицу нельзя было выйти. В это время к ним забежал встревоженный лекарь:
— Господа, не смогли бы вы помочь мне перенести некоторые вещи из подвала, затапливаемого водой?
— Отчего же не помочь, — первым отозвался Сухинов. Его поддержали товарищи. После работы Иван Иванович обронил несколько слов о том, что у него иногда ноют старые раны. Болеслав Владимирович — так звали лекаря, — внимательно осмотрев его, сказал:
— К перемене погоды всегда будут ныть. Но не беда, с этим можно жить… Заходите, пожалуйста, у меня есть хорошие шахматы, да и картишки найдутся…
Сухинов воспользовался приглашением. Этот человек ему сразу понравился.
Заходил несколько раз просто так, поговорить. Болеслав Владимирович оказался приятным собеседником и, как старожил Зерентуя, знал многое, чего не знали другие. Как-то он разоткровенничался и нелестно отозвался о николаевском режиме. Сухинов насторожился: «Не провокатор ли?»
Лекарю очень нравилось слушать рассказы Сухинова о декабристах; чувствовалось, что их трагедию он принял к сердцу. А Сухинову минуты воспоминаний приносили горечь и боль.
Однажды, когда тот попросил вторично рассказать о братьях Муравьевых, не удержался:
— Милый Болеслав Владимирович, тебе более других ведомо, что ворошить старую рану всегда больно. Что было, того не вернешь. В одном лишь я сейчас убежден, что Пестель, несмотря на его колоссальный ум, допустил ошибку, отказавшись от помощи крестьян. Позвал бы их, гляди, Николашка по-другому бы заплясал…
Влодзимирский внимательно слушал, одобрительно качал головой, а потом:
— Здесь также нету спокойствия. Намедни мне начальник рудника рассказывал, что в Куликовской волости было большое волнение крестьян. Три дня войска усмиряли. Имеются убитые.
— Сегодня в Куликовской, завтра в другой волости, а что толку? Кабы вместе…
Спустя некоторое время Сухинов уже был убежден, что лекарь не провокатор, однако посвятить его в свои дела пока не решался.
В Зерентуе, равно как и в других каторжных местах, за побег секли розгами. И часто насмерть. Вот и сегодня Сухинову сказали, что такая участь постигла молодого парня, бывшего солдата Семеновского полка Краснощекова, которого он хорошо знал. Вечером зашел в лазарет поделиться печальной новостью.
— Что случилось, Иван Иванович, на тебе лица нет? — вопросом встретил его Влодзимирский.
— Опять засекли одного… А посему, дорогой, хочу просить тебя об одном: если со мной случится что-либо, обещай помочь мне достойно умереть.
— Ничего не понимаю, — нахмурил брови лекарь.
— Все понятно. Дашь мне какого-либо яда.
— Иван Иванович, — развел тот руками, — ты ли это? Твое жизнелюбие и твоя стойкость всегда восхищали меня. У тебя я часто находил поддержку моим душевным силам… Что это ты? Может, захворал?
Сухинов увидел встревоженное лицо друга, поспешил перевести все в шутку:
— Это я на всякий случай, Болеслав. Судьбу человека частенько искушает дьявол… Всякое может быть. В связи с сегодняшней казнью мне вспомнилась одна вещь, которую я читал, будучи еще на свободе. Ты, разумеется, знаешь, что у немцев казнят мечом.
— А у нас топором, — вставил Влодзимирский.
— У нас, окроме топора, в ход идут веревка, плеть, розги, палка, а иногда убивают просто кулаком, но я не о том. У немцев меч, которым отсечено девяносто девять голов, считается уставшим и подлежит захоронению.
— Любопытно. Может, сказка?
— Нет, не сказка. Так делают на самом деле. На похороны «уставшего» меча съезжаются палачи со всей страны. Хоронят ночью, тайно и в глухом месте. Целый обряд соблюдается при этом…
— А зачем все это?
— Думаешь, я знаю. Надо при случае спросить нашего священника, может, он скажет.
Пожилая статс-дама Волконская, одетая в темно-зеленое атласное платье, с осыпанным алмазами медальоном на груди, сидела в роскошном кресле и диктовала письмо сыну Сергею, находящемуся в читинском остроге. По соображениям этикета, существовавшим при царском дворе, никогда лично не писала сыну, восставшему против режима, которому она ревностно служила.
Вот и сейчас Волконская закончила диктовать весьма краткое письмо, которое записала своим бисерным почерком ее компаньонка Жезефина Тюрненже. Собиралась в Зимний дворец. Перед тем, как уйти, велела позвать Назара Ракуту, расторопного и изворотливого мужика, служившего Волконским не один год.