Уже на пути в Грузино Аракчеев думал о разговоре с Николаем и, напрягая память, старался вспомнить, где император Александр вручил саблю Сухинову, но не вспомнив, тихо сказал:
— Стар, стар я стал…
Сидевший на козлах слуга подумал, что Аракчеев обратился к нему.
— Что угодно, ваше сиятельство?
Аракчеев молча приподнял и тут же опустил правую руку, дал понять, что к нему это касательства не имеет. Его жесткий взгляд уже был устремлен в сторону от дороги, где, понурив головы, шла толпа босых, оборванных крестьян, подгоняемых плетями жандармов. Его мысль была всецело поглощена прошлым. Он даже обрадовался, когда вспомнил свою поездку с покойным императором на маневры в окрестностях Белой Церкви. Единственный, кто был удостоен тогда монаршей похвалы, это поручик Сухинов. «Неужели тот самый?» Перед мысленным взором Аракчеева стоял высокий гусарский офицер в мундире с золотыми эполетами. Сабля, каска с султаном… «Какой молодец был, а поди ж ты!»
Когда Сухинову зачитали приговор, по которому он присуждался к смертной казни через повешение, но прежде будет подвергнут наказанию плетью и на лицо ему поставят клеймо каторжника, у него спросили:
— Вам приговор понятен?
— Как же! Большая честь… Очень большая. Скажите, пожалуйста, кому я сим обязан? — Глаза его загорелись.
Судьи переглянулись, не удостоив его ответом. Сухинов после минутной паузы поднялся со своего места и громко сказал:
— Не бывать этому. Не бывать!
Начальство тут же приказало утроить охрану тюрьмы. «Может, сообщники еще на свободе», — волновались царские сатрапы.
О том, что Николай изменил решение суда и приказал расстрелять Сухинова, генерал Лепарский уже написал начальнику Нерчинских заводов. Но Сухинов, естественно, об этом не знал.
За день до казни к нему в мрачную и сырую камеру-одиночку вошел лекарь Влодзимирский. Солдат остался за дверью. Когда глаза лекаря привыкли к мраку, он увидел Сухинова, сидящего на деревянном топчане, молча приблизился к нему и пожал руку. Тот поднял голову, и густые черные брови, высоко поднятые над большими глазами, чуть нахмурились. Осунувшееся лицо, густо заросшее щетиной, излучало какую-то невиданную раньше строгость.
— Боже мой, как ты изменился, Ваня, — не удержался Влодзимирский.
— Не надо жалости, Болеслав. Я знаю, зачем тебя прислали, лучше скажи: сегодня или завтра? — с хрипотцой в голосе спросил Сухинов.
— Завтра, дорогой… Я захватил бумагу и карандаш, может, пожелаешь написать пару слов Кате.
— Писать не могу. Да и что писать? Вторично принесу ей, бедняжке, страшный удар. Сможет ли устоять ее хрупкое сердце?..
Сухинов стремился казаться спокойным, но в его голосе слышался затаенный стон, крик боли, сдерживаемый усилием воли. Пытаясь встать, он загремел кандалами и только чуть приподнялся, тут же опустился на прежнее место.
— Устал я, Болеслав, страшно устал от дум… Ты принес?
— Легко сказать — принес. Меня будет преследовать мысль, что я невольно стал соучастником твоего убийства…
— Эка глупость! Своих убийц я знаю, а ты только облегчишь мою участь, поможешь мне избежать позорной смерти, недостойной человека. Смилуйся, Болеслав, посуди сам… Не бойся, я все обдумал, тебя не подведу. Почуяв приближение смерти, я сниму этот ремень и повяжу себе на шею, вот там возле печки, у того выступа… — Сухинов вначале указал рукой на ремень, которым поддерживались кандалы, а потом на деревянный выступ.
Минуту длилось грустное молчание, потом Влодзимирский, что-то бормоча себе под нос, сунул руку в карман, достал завернутый в бумажку мышьяк, положил в руку Сухинову:
— Здесь многовато. Довольно половины, но на всякий случай…
— Спасибо тебе за все, — выдавил Сухинов и, положив мышьяк в свой карман, добавил: — Ночью… Сегодня ночью… Пусть знают, подлецы, что им убить меня не удалось. В последний раз дай мне твою руку, Болеслав…
Сильно растроганный Влодзимирский хотел что-то сказать, но жгучая тяжесть подступила к горлу и слов не было. Он молча смотрел Сухинову в большие, окаймленные черными тенями глаза и, глотая слезы, слушал.
— Жестокая моя судьба, Болеслав. — Прощай, прощай… За минуту до твоего прихода мне вспомнилось старое. После того, как Николай повесил пятерых, тогда я сказал Мозалевскому: нечетное число пять долго не продержится. Не подозревал, что перст смерти пал на меня, что сам стану шестым. Как можно это объяснить?
— Божья воля, — ответил лекарь.
По лицу Сухинова пробежала тень улыбки, и он перевел разговор на другую тему: