— Скажи, а как держатся они? Ты у них был?
— Голиков держится отменно, даже шутить пытался, а Бочаров все время плачет…
— Мне их искренне жаль. Себя нет, а их жаль…
В дверь постучали.
— Прощай! — сказал Влодзимирский и, еле удерживаясь на ногах, направился к двери.
У входа в тюрьму врачу повстречался священник…
Свою последнюю ночь Сухинов долго и неподвижно лежал на нарах, смотрел в темноту, прислушивался к ветру, что неустанно ревел за стеной. Ветер злился, свирепо хватал охапки снега, подымал их вверх, дробил, бросал на землю и мчался дальше в горы, в тайгу. То с новой силой врывался в поселок.
Перед мысленным взором Сухинова вставали дни и годы минувшие. Внезапно, до острой боли, припомнилась мать. Молодая, красивая, с тонким взлетом бровей. И впервые за все время, как она умерла, подумал, что, может, это к лучшему. «Она не смогла бы перенести моей страшной смерти». Мать словно приблизилась к нему, ласково сказала: «Ваня, ты у нас самый красивый. Пусть бог пошлет тебе счастье…» А вот и милая сердцу Червоная Каменка! Село прячется за крутыми ярами, зелеными лугами, кленовыми и березовыми рощами, в которых с раннего утра и до поздней ночи поют птицы, а чуть выше, на горе, поблескивая медным крестом, стоит церковь, от нее вправо и влево уходят садочки и белые хатки. А там, у колодца, под старыми дуплистыми вербами, часто сидел слепой, косматый кобзарь с бандурой и в ожидании мальчика-поводыря рассказывал детям дивные сказки, вкладывая в них вековую мечту людей о далеком царстве-государстве, в котором все люди равны и где нет ни рабов, ни господ…
Внезапно все это оборвал спокойный голос Сергея Муравьева-Апостола: «Мы должны уничтожить постыдный крепостной строй! Каждый человек рожден для счастья!» — «Да, да, Сергей Иванович, вы правы. Для счастья и для любви… Катенька… Милая, ты слышишь, что сказал Сергей Иванович?»
Катя глядела скорбными голубыми глазами, молчала. «Прости, родная, я принес тебе столько горестей. Ведь мы хотели, чтобы у нас было так, как в том царстве-государстве, о котором поведал слепой кобзарь.
Обнажив свои клинки против монарха, позабыли взять с собой тех, кто не видел счастья даже во сне. А без них не повалить супостата… Не горюй, милая. Все равно придет желанная свобода для всех. Разум и добро победят. Должны победить».
Сердце у Сухинова билось так учащенно и сильно, что кандалы на ногах, казалось, чуть-чуть позванивали. Он временами впадал в забытье, затем воспоминания нескончаемой лавиной захватывали его. Он силился избавиться от них и не мог.
«Пугачева казнили четвертованием, но даже палачу было жалко героя и он вмиг отхватил ему буйную голову, избавив его от длительного мучения. Палач пожалел, а император Николай никого не пожалел… Завтра будут казнить позорной смертью моих новых друзей… О ужас!..»
Уже за полночь в последний раз услышал шаги караульного, а потом враз все отсеклось. Он ощутил дыхание смерти, что-то терпкое заливало все тело. Сознание того, что идут его последние часы, а может быть, и минуты, не помутило рассудка. Холодной, словно чужой рукой достал остатки мышьяка и, напрягая каждый мускул, проглотил его. Отрава, которую он принял часом раньше, вызвала адскую боль в желудке и сильное головокружение, но к смерти не привела. Жизнь не отпускала его… Потом терпение изменило ему. Солдат, стоящий у двери камеры, дрожал и крестился, слушая его стоны. «Прощайте, друзья. Прощай, милая Катюша! Здравствуйте, Сергей Иванович! Вот мы и встретимся…» Напрягая последние силы, Сухинов подполз к печке, снял с кандалов ремень, повязал его себе на шею…
Словно чуя беду, в ту ночь плохо спали друзья Сухинова Соловьев и Мозалевский. На улице стоял мороз, дул сильный ветер. Они молча прислушивались к шуму, слышали, как стонали деревья, а из тайги доносился протяжный волчий вой.
Мозалевский встал, подложил дров в печку и опять опустился на стул. Заметил, что и Соловьев не спит, тяжело вздохнул:
— Сколько раз говорили мы ему, не послушал. Умный ведь человек, а не мог понять безнадежности затеянного.
— Нет, я с тобой не могу согласиться, — возразил Соловьев. — Душа у него такая. Мы могли смириться с судьбой, а он нет, он не мог жить по-другому. Его удел — борьба. Какой силой и верой в свое дело обладает наш Иван Иванович… А в отношении безнадежности, как ты говоришь, может быть, не совсем верно. Он мог получить большую поддержку…
Первого декабря, задолго до рассвета, караульный унтер-офицер Сизых, охранявший тюрьму, прислал солдата за лекарем.
Влодзимирский догадался зачем. Немедленно прибежал в тюрьму. В камере увидел распластавшегося Сухинова с ремнем на шее, сказал: