Хозяйка закончила танец, устало опустилась в мягкое кресло у окна. Гость подошел к ней, почтенно склонив голову, поздравил с днем ангела, пожелал счастья, подал какую-то вещицу, завернутую в белую бумагу. Хозяйка поблагодарила гостя, слукавила:
— А мы, Болеслав Владимирович, без вас долго за стол не садились. Что у вас там стряслось?
— Ничего особенного. Когда я собрался к вам, в лазарет доставили мертвую молодую девушку. Нашел ее случайно в нескольких шагах от дома Поветкин. За дровами ходил.
— Какой ужас! Ее убили?
— Нет. Признаков насилия нет. Она замерзла.
Рассказ лекаря привлек внимание всех гостей, они жадно ловили его слова, пытались вставить свои замечания по поводу случившегося.
— Она местная? Кто такая? — вмешался в разговор Черниговцев.
— Ничего пока неизвестно. Документов при ней никаких не обнаружено.
— Значит, местная, — заметил кто-то.
— Возможно, — согласился лекарь и добавил: — В кармане у нее нашли завернутые в носовой платок несколько пуговиц, которые офицеры носят на мундирах…
И въявь я вижу пред собою.
Дней прошлых гордые следы.
ЭПИЛОГ
Звеня бубенцами, пара гнедых лошадей, запряженных в сани, привлекая внимание редких прохожих, быстро промчалась по заснеженной улице Читы.
Вторую неделю свирепствовал мороз. В воздухе густо плавала снежная пыль, заслоняя солнце. Во дворе острога сани остановились. Генерал Лепарский молодцевато соскочил, снял с плеч беличью шубу, бросил на руки адъютанту, поправил ремень на шинели, направился к длинному деревянному бараку с маленькими зарешеченными окошками. В те дни из-за сильных морозов узников на работу не выводили.
Около барака с охапкой дров шел Трубецкой. Увидев коменданта, он остановился, уступая дорогу. Из соседнего домика выскочил начальник караула и, на ходу поправляя шинель, поспешил навстречу генералу, намереваясь отдать рапорт. Генерал рапорта не принял, спросил:
— Никто не сбежал?
— Нонче, ваше превосходительство, можно караул снимать. Никто не уйдет, — ответил офицер.
— Это почему же?
— Одежонка не позволит. В такие морозы даже звери из нор не выглядывают…
— Заблуждаетесь, мил человек. Зверь, быть может, и не выглядывает, а у тех, кого вы караулите, враз может появиться не только одежда, но и оружие. Завтра вам на подмогу пришлю еще полсотни казаков.
— Неужто наша рота не справляется? — удивился офицер.
Генерал вопрос этот пропустил мимо ушей, продолжил:
— Надобно караулы удвоить и днем и ночью…
Лепарский еще что-то сказал, но Трубецкой не расслышал.
Генерал быстро обошел переполненные декабристами камеры, в последней увидел согнувшегося на табуретке Бестужева за ремонтом сапог, заулыбался:
— О, да вы не только художник…
Пользуясь хорошим настроением коменданта, к нему подошел Давыдов и, преклонив голову, спросил:
— Ваше превосходительство, сделайте милость, позвольте мне завтра свидание с женой.
Генерал понимающе покачал головой, ответил:
— Должен вас предупредить, что с сегодняшнего дня впредь до особого распоряжения я запретил свидания…
Давыдов недоуменно глядел ему в глаза.
— Да, да, — продолжал Лепарский, — виной тому вы сами. Ну, разумеется, не совсем вы, а ваш покойный Сухинов, дерзнувший поднять бунт в Зерентуе, но, слава богу, удалось ликвидировать все в зародыше…
Лепарский хотя и заметил, как сказанное им сильно удивило Давыдова и других декабристов, стоящих рядом, но он не стал более распространяться, круто повернулся, вышел из камеры. Все, что сейчас узнали декабристы от коменданта, и то, что раньше услышал на улице Трубецкой, мгновенно стало известно всем находящимся в остроге. Начались разные предположения.
В ту ночь узники говорили долго и оживленно. Вспомнили слова, которые сказал Сухинов женам декабристов в Чите: «Я подыму Сибирь». Особенно сильно переживал известие Матвей Муравьев-Апостол, хорошо знавший его. В тот вечер он участия в разговоре не принимал и почти всю ночь пролежал на нарах с открытыми глазами. И как только смеживал глаза, перед ним тотчас появлялся высокий, рыцарски красивый, с благородной осанкой и черными глазами Сухинов.
Дождавшись воскресенья, декабристы потянулись к церкви. В тот день священник правил панихиду по Ивану.
…Миновало два года с тех пор, как погиб Сухинов. Время медленно затягивало рану, но не приносило успокоения и радости его товарищам — Соловьеву и Мозалевскому.