«Ну и какой же из этого опять-таки следует урок? — думал он, опускаясь на колени среди мокрой от росы травы. — Лучше держи свое сердце при себе, Сажерук». Он поднял красный лист, полыхавший на темном мху, как язычок пламени. В том, другом мире таких листьев нет, правда? Да что это с ним? Он сердито выпрямился. «Эй, Сажерук! Ты вернулся! Вернулся! — прикрикнул он на себя. — Забудь мальчишку! Да, его ты потерял, но за это получил обратно свой мир, целый мир! Ты получил его обратно! Поверь в это наконец! Поверь!»
Это оказалось непросто. Куда легче было поверить в несчастье, чем в счастье. Ему пришлось потрогать каждый цветок, прикоснуться к каждому стволу, растереть землю между пальцами и почувствовать первый комариный укус, прежде чем он сумел наконец в это поверить.
Да, он вернулся. Он вправду вернулся. Наконец-то. И вдруг счастье ударило ему в голову, как бокал крепкого вина. Даже мысль о Фариде не могла теперь его омрачить. Страшный сон, продолжавшийся десять лет, кончился. Каким легким он себя чувствовал, легким, словно лист, из тех, что струились на него с деревьев золотым дождем.
Счастлив.
Запомни, Сажерук, каково оно на вкус, счастье.
Орфей и вправду вчитал его на то самое место, которое он ему описал. Там было озерцо, поблескивающее между серо-белыми камнями в окаймлении цветущих олеандров, а в нескольких шагах от озера стоял платан, на котором жили огненные эльфы. Их гнезда лепились к светлому стволу даже гуще, чем в его воспоминаниях. Непривычный взгляд принял бы их за осиные гнезда, но они были меньше и немного светлее, почти такие же светлые, как кора, отстававшая от высокого ствола.
Сажерук оглянулся и снова вдохнул воздух, по которому тосковал десять лет. Почти забытые ароматы мешались с теми, что бывали и в другом мире. Деревья, росшие у озерца, встречались и там, только намного моложе и меньше: эвкалипты и ольха склоняли к воде свои ветви, словно хотели окунуть листья в ее прохладу. Сажерук осторожно протиснулся сквозь их заросли на берег. Его тень упала на черепаху, и она неуклюже двинулась прочь. На камне сидела жаба, время от времени выстреливая длинным языком; она как раз заглотила огненного эльфа. Эльфы роями носились над водой, издавая характерное жужжание, всегда звучавшее очень сердито.
Пора украсть у них кое-что.
Сажерук опустился коленом на влажный камень. За его спиной раздался шорох, и он поймал себя на том, что ищет глазами темную шевелюру Фарида и рогатую голову Гвина. Но это продолжалось лишь мгновение, потом он разглядел ящерицу, взбиравшуюся на соседний камень, чтобы погреться на осеннем солнце. «Дурак! — сказал он себе. — Забудь о мальчишке, а что до куницы, то она, уж конечно, по тебе не скучает. Кроме того, у тебя были причины оставить ее там. Веские причины».
Его отражение дрожало на темной воде. Лицо было прежним. Шрамы, конечно, никуда не делись, но новых повреждений, слава богу, не появилось — ни вдавленного носа, ни негнущейся ноги, как у Кокереля. Все на месте. Даже голос… Этот Орфей, похоже, и вправду свое дело знает.
Сажерук ниже склонился над водой. Где они сейчас? Помнят ли его? Голубые феи не помнили лиц уже через несколько минут. А эти? Десять лет — долгий срок, но считают ли они годы?
Вода дрогнула, и сквозь его отражение проглянули другие черты. Лягушачьи глаза на почти человеческом лице, длинные волосы, путающиеся в воде, словно водоросли, такие же зеленые и тонкие. Сажерук окунул пальцы в холодную воду, и оттуда высунулась другая рука, узкая и тонкая, как у ребенка, покрытая крошечными, почти незаметными чешуйками. Влажный пальчик, холодный, как вода, из которой он поднялся, коснулся его лица и заскользил по шрамам.
— Да, мое лицо не скоро забудешь, правда? — Сажерук говорил тихо, почти шепотом. Русалки не любят громких голосов. — Значит, ты помнишь шрамы. А помнишь ли ты, о чем я всегда просил вас, приходя сюда?
Лягушачьи глаза блеснули на него чернотой и золотом, и русалка исчезла, словно только привиделась ему. Спустя несколько минут уже три их всплыло над темной водой. Плечи, белые, как лепестки лилии, виднелись у самой поверхности, а хвосты, покрытые разноцветной чешуей, как брюхо окуня, извивались в глубине, теряясь из глаз.